Ходила надутой, как будто Сергей ей крупно задолжал, не разговаривала. Питалась она на стороне, домой ничего не приносила.
Вначале Сергей растерялся, пытался вызвать её на откровенный разговор, но Ленка увиливала, отвечала односложно, ссылалась на плохое настроение.
По простоте своей и в надежде на далеко идущие совместные пла¬ны — пожениться после рейса — он всё терпел. Считал, что это у Ленки — обычные «чёрные» дни, биологический спад, временная депрес¬сия или что-то в этом роде, чему точного определения он не знал, но интуитивно допускал такое состояние, когда никого видеть не хочется, а есть одно-единственное желание — забиться поглубже в норку и по¬быть наедине с собой. В такие минуты женщины, говорят, могут даже поплакать из жалости к самой себе...
А что он мог о ней знать? Ну, познакомились в прошлую стоянку, повеселились по ресторанам. Ну, провожала в рейс, обещала ждать. Тогда же сделал ей предложение.
Обещала подумать, но от денежного аттестата не отказалась — у неё были затруд¬нения с устройством на работу. А теперь провели вместе, можно ска¬зать, «медовый» месяц, заявление не подали лишь потому, что у неё не было развода с первым мужем.
И вдруг она изменилась...
Однако на трезвую голову и пустой желудок стали приходить и трезвые мысли. И всё стало занимать свои места. Сергей пришёл к малоприятному выводу, что рыдания в постели, на его груди, скорбящей о семейном счастье Ленки — это была не более, чем тонкая работа по системе Станиславского. Он клюнул на посулы и содержал Ленку как невесту, потратив на неё весь свой заработок. Она же и не пыталась избавиться от штампа в паспорте, дающего ей право легального и безбедного существования в статусе рыбацкой жены.
Во время ночных бдений, когда Ленка в очередной раз ночевала у «подружки», он вспоминал разговоры в море о портовых шлюхах, ловцах рыбацких алиментов. В идеале — с двоих, а то и троих рыба¬ков. Пожизненная рента! Не нужна жалкая зарплата. Формальное право не работать!
Но до сегодняшнего утра он находил извиняющие Ленку моменты отчасти потому, что она крепко запала ему в душу и он сам себя в этом убедил в долгом рейсе. Отчасти и потому, что с самонадеянностью большинства мужчин считал своё решение «расписаться» с Ленкой великим для неё благом, редким подарком судьбы.
И вот тебе на! Оказалось, что ей глубоко наплевать на длинные шеренги таких благодетелей. Она — метеорит! Она — в безоглядном полёте, а он... — бич, бич, в расхожем понимании этого слова, в отли¬чие от тех гордых морских бичкомеров, которые испытывают за¬труднения в ожидании родного парохода, сильно поиздержавшись где-нибудь в приморских «Сочах» — в Шмаковке или на Шаморе. А ведь это с Ленкой он ухнул все свои денежки за семимесячный рейс! Только на каракулевую шубку ушла половина. А что в ней красивого? Одна стоимость. Из-за Ленки, если разобраться, и тридцать третью статью схлопотал: выходил на вахту после ресторана, а стоило ей приласкать, то и вообще прогуливал под разными предлогами, было такое. Хорошо, что на стоянке суматоха, друзья покрывали, вахты отстаива¬ли. Но вот когда на отход не явился, лопнуло терпение — «штиванули», тут кореша смолчали, не заступились. А комсорг, говорят, больше всех глотку драл:
«Таким не место в комсомольско-молодёжном экипа¬же!» Молодой чинодрал! Да на судне комсомольцев-то... раз-два и обчёлся, да и те вспоминают об этом лишь тогда, когда у них силком выколачивают взносы.
Да — море по колено, когда рядом была Ленка! Лёжа в тёплень¬кой постельке, после ванной, он рисовал ей жизненные планы, как они поженятся после рейса, когда Ленка оформит развод, и поедут в глухую деревню, на Украину, в саманный домик, к мамане его, вместе с отгулами месяцев этак на шесть!
Да... Но не тут-то было! Неизвестно какая муха её укусила, но за всё, что делал ради неё, — ею осмеян, осуждён и изгнан. Пакостным способом, через унижение... И как только сдержался, руки чесались...
- Вставай и уходи. Совсем уходи! — разбудила его Ленка в то утро ни свет ни заря.
— Я жду одного человека. Они ночью пришвар¬товались, утром он придёт ко мне. — Она сидела на пуфе перед зер¬калом, по-прежнему бесстыдно полураздетая, но уже чужая.