И вот на белом поле обозначилось надгробие. Тяжело дыша, он бросился к нему, но чуть не упал, споткнувшись о вывороченные из могилы комья земли, уже припорошённые ровно падающим снегом!.. Кто-то неумело пытался проникнуть в могилу!
Ноги его ослабли, изнутри полыхнуло под сердце жаром: «Кто посмел?!»
Свалил в сторону надгробие, упал на землю и, свесившись в уз¬кую щель, зашарил дрожащими руками. Щель была пуста!
Мысли завихрились, мешая сосредоточиться, злость душила, рвалась наружу... Он тяжело поднялся и, как ищейка, закружил вокруг могилы, пытаясь найти разгадку...
Ян? Он бы не посмел... И он не ковырял бы землю... Выследил этот юродивый, Кузнецов? Кто ж ещё? Ведь сюда даже собаки не за¬бегают... Неужели он?..
И вдруг наткнулся на припорошённую сне¬гом лопату! Схватил, ощупал, поднеся к глазам. Это была грабарка с валиком на конце черенка — лопата Кузнецова!
- Ах ты, мразь! — в полный голос завыл Ковальский. — На лен¬ты порежу дефективного! Деньги богодулу потребны! Который счастлив от мешка пустых бутылок! — кричал он, натыкаясь на могилы и кусты на пути в сторожку...
Страшный от гнева, тяжело дыша от быстрого бега, рванул он дверь сторожки и вырвал с корнем крючок.
Кузнецов обернулся на шум и встретился взглядом с Ковальским. Глаза его горели безумием, как всегда, когда старик от тошнотворных нежностей переходил к следующей стадии — агрессивной, хамил и дерзил напропалую. Это состояние Ковальский из высших соображе¬ний терпел несколько лет, даже не попрекал по утрам испитого ста¬рика, когда тот лебезил и угодничал, не ведая, как хамил вечером...
Кузнецов сидел за верстаком, стоящим посреди сторожки (он слу¬жил погребальным столом для бездомных, приезжих и тех каменно-пещерных родственников, что не хотят покойника забирать домой пе¬ред погребением), перед початой бутылкой плохого вина... Он ещё эко¬номил! Повсюду валялись пустые бутылки с такой же наклейкой, иг¬ральные карты. Похоже, сильно разбогатев, Кузнецов щедро угощал кладбищенскую рвань своей бормотухой... Это было ещё одним дока¬зательством страшного преступления, ибо до этого Кузнецов никогда и никого не угостил даже своей «Астмой»...
- Слушай меня внимательно, гнида... — Ковальский остановил¬ся, чтобы перевести дух, но тряся перед собой лопатой. — Ты высле¬дил помешанного на радиосистемах Яна. Ты забрал наши чемоданы. Но как ты смел? Как смел ты, я тебя спрашиваю, даже посмотреть в ту сторону, где лежат мои вещи? Быстро выкладывай чемоданы, и тогда я накажу тебя слегка. За глупость и жадность!
- А ты! А ты хто здесь таков, штоб меня наказывать? Я здеся хозяин! — Старик сел на любимого конька — изображать хозяина, смотрел петухом, дурными, без мысли, глазами. — Меня сам завкладом оформил на работу вместо тебя, понял? — Кузнецов изловил бутылку и переполз, как за китайскую стену, на противоположный край верстака, подальше от Ковальского. Он отвернулся, давая понять, что сильно занят, «при исполнении», и разговаривать ему недосуг.
Оба были в таком состоянии, что напоминали двух сумасшедших. Наконец, до Ковальского дошло, что старик не в себе, а в таком состоя¬нии он или упрям, или просто не вспомнит, куда запрятал чемоданы!
Вот-вот должна прибыть машина!
Ковальский стал спешно шарить по заваленной лесом, столярным хламом, инвентарём сторожке и кладовкам, не соображая толком, что дальше делать со стариком! Старик мог по пьянке выдать кладбищен¬ским рвачам и тайну, и сами чемоданы!
Пока он рылся, Кузнецов за его спиной выкрикивал оскорбления и вздор. И вдруг Ковальский услышал слова, ошеломившие его:
- Я нашёл — я хозяин. Яна чемоданы, с Яном и поделимся. А ты проваливай отсель! Ишь! Примазаться к нам с Яшей захотел. Он теперича тоже Кузнецов, сынок, стало быть, мой. Так и сказал!
Ковальский, оглушённый признанием, замер.
Он достал сувенирный ножичек с костяной ручкой чукотской ра¬боты, открыл лезвие и наклонился через верстак к Кузнецову:
- Чемоданы ты мне сейчас на коленях притащишь, в зубах! А не притащишь — придётся тебя обезвредить, как свидетеля! Но убивать я тебя не буду! Ковальский сам не убивает. И потом — смерть это слишком мало за твой грех. Я тебе выколю глаза и отрежу язык! Тогда ты ничего никому не скажешь и не покажешь... Давай чемодан!
- Я буду кричать! — завизжал фальцетом старик и, с трудом удерживая равновесие, бросился к двери.
Ковальский лёгким движением отбросил его назад и, пригнувшись, стал внимательно рассматривать окна напротив, в конторе: сегодня не играли, там было темно и тихо. Бездомные землекопы, по-видимому, отсыпались после кузнецовского угощения и тяжёлого дня.