СТАРАТЕЛИ
Игнацию было десять лет, когда немцев прогнали, а его отец Штефан Ковальский не смог расстаться с половиной мешка оккупационных и рейхсмарок и сбежал вместе с немцами, твёрдо пообещав семье вернуться, когда сможет обратить ставшие туалетной бумагой марки в муку и сало.
Дурея в классе от непонятной цифири, Игнаций чувствовал, как сила распирает его плечи потомственного кузнеца. Известно, в какие географические широты приводит столь опасное сочетание крепких мышц и слабого ума, и можно представить, чем бы закончились ноч¬ные налёты на чужие скрыни с великовозрастной безродной и бездом¬ной шпаной, да повезло Игнацию. Его заприметил учитель-фронтовик и стал нагружать развитого мальчишку тренировками по системе.
Кое-как Игнаций окончил семь классов. Со слезами. Но плакал не он, ему было всё трын-трава... Плакала мать, настоящими слезами обливались учительницы. Разве что двое мужчин-учителей не плакали — Игнаций их боготворил как тренеров и наставников в спорте. И надо сказать, самоявленные тренеры в нём не ошиблись, более того, Игнаций превзошёл их ожидания и в седьмом класе как дискобол тянул на взрослого кандидата в мастера, да и в других ви¬дах «королевы» наступал на пятки взрослякам не только в районе, но и в области!
После школы пошло-поехало, и забрали Игнация в район, где стал он мастером спорта — звание столь же редкое в ту пору, как и Героя.
И, может, светили Игнацию Ковальскому и дальнейшая учёба, и спортивная карьера, и, как водится, — тренерская работа, да только ухнула, как снег на голову, посылка из Канады!..
Вызвали их с матерью в сельраду, где вручили им распотрошённую посылку от беглого папаши... Посылки пошли регулярно, одна в два-четыре месяца, со сказочно дефицитными в послевоенные годы мануфактурой, мылом и даже женским бельём. Со множеством ярких баночек и коробочек с безвкусной едой. И даже штампованные наручные часы присылал!
Мать и Игнаций радовались свалившемуся счастью, ожидая до¬мой теперь уже самого Штефана, живого и невредимого. Однако... Игнация вызвали в спорткомитет, где один забуревший чинодрал объявил ему, что его жизнь в спорте кончилась, что он — бандеровское отро¬дье и его место — на севере...
Оглушённый горем, Игнаций месяц не выходил из дому, стесня¬ясь смотреть в глаза сельчанам. Он съездил в дальнее село Ворона, где полсела получало посылки и даже денежные переводы от сбежавших, далеко не таких голубей, как папаша Штефан. То, что он узнал, заставило его думать о севере, как о месте под солнцем, всерьёз и с надеждой.
Добравшись до областного центра, он завербовался на Дальний Восток. Хоть и не север, зато — Дальний. Чем дальше от села, тем спокойнее!
На Дальнем Востоке, в краю широких возможностей, где везде есть применение рабочим рукам и энергичным людям, Игнация Ковальского заметили. А узнав о его заслугах в спорте, послали в райцентр возглавить секции. Однако дело у него шло плохо, и он сменил множество райцентров. Его амбиции экс-чемпиона и мужчины в рас¬цвете сил не находили удовлетворения в скудной жизни тренерской во имя питомцев.
Он хотел жить сам, а для этого не хватало денег. Вначале он брал подарки, потом стал понуждать своих подопечных и их родителей к щедрым подношениям и наконец установил персональную таксу.
Продолжалось это долго, а когда за непедагогические проступки его изгнали из спортивного клана, он опешил.
Идти куда-то на работу было не по нему, к любому организованному труду он питал отвращение. Работать грузчиком в продмагах в компании алкашей не хотел, а годы шли, ощутимо приближая необеспеченную старость...
Он подался ближе к краевому центру и стал подвизаться физоргом на санаторных и курортных площадках. Пришлось, смирив гордыню, временами изображать затейника, экскурсовода и даже массажиста, лишь бы жить на готовом котле и с приезжей отдыхающей публикой.
Незаметно для себя он научился жить на сухие деньги и чувство¬вать себя вечно отдыхающим. Он старался, из кожи вон, модно оде¬ваться и отработал манеры интеллигента, что не оставалось без внима¬ния у приезжих дам.
Но зависть к имеющим деньги и бездумно их тратящим распаляла его воображение, злила, мешала жить, напоминая о собствен¬ном ничтожестве.
Однажды в компании он услышал шутливый рассказ о том, как некто, выдававший себя за горняка, соривший в ресторанах большими деньгами, на деле, оказалось, работал землекопом на кладбище!
Ковальский заболел идеей. Через некоторое время, с большими усилиями и не бесплатно, он влился в бригаду землекопов на одном из старых загородных кладбищ...
Однако даже закалённый жизненными передрягами рассудок Ковальского отказывался принять жуткую фантасмагорию этой городской преисподней, отдалённой от благонравия и порядка условным полуразрушенным забором... Это был остров опрокинутых понятий, остров глумления и цинизма, остров чистогана...
Штатных землекопов представляли люди с обросшими щетиной лицами и похмельной тоской в глазах. Но были и не состоящие в штате «вольные каменщики», кто приезжал на работу в ночь, на собственных машинах, доставал из багажника свой инструмент, например, лопату с балансиром. Среди последних можно было встретить инженера-экономиста и геолога, студента и начальника планового отдела солидного предприятия, врача «скорой помощи» и работника ВОХРа...
И те, и другие получали клиента через бригадира (бугра), или завклада (заведующего кладбищем). Механизм по выкачиванию денег был предельно прост и безотказен: «Людей нет, рыть некому, ждите очереди, нет сейчас места...» и т. д. А сзади двое с лопатами: «Мы — могём без очереди, есть место... Но без квитанции. Сколько?
Полторы сотни и два пузыря. Хотите готовую, прямо счас — две сотни и четыре пузыря: не наша, тут товарищ ночью рыл...»
Для штатников – оплата с выработки, пятёрка-десятка с могилы, и то по усмотрению бугра...
Вольным — расчёт особенный, дифференцированный: один «наверх» отдаёт всю выручку за каждую третью могилу, дру¬гой — за четвёртую, лица, допущенные к карточному столу, — только за пятую...
Утаить хотя бы рубль – означало уйти с этой мрачной терри¬тории калекой...
Ковальскому казалось, что он живьём попал в ад. После вальяж¬ной жизни при санаториях эта чудовищно тяжёлая работа — выколу¬пать в скале два куба, в смраде, в грязи, в непогоду — изну¬ряла даже непьющего. Работа мерзкая, отвратительная до блевоти¬ны — из ям приходилось выгребать и выносить в мешках человечьи кости, чтобы перезахоронить их на отшибе, в канаве-промоине...однако уйти отсюда просто так он не мог. Он видел, какими день¬гами сорят кладбищенские главари, как ночь напролёт идёт картёж¬ная игра с тысячными ставками и рекой течёт спиртное.
Попасть в элиту было сложно, но первый шаг он уже сделал — получил должность кладбищенского сторожа. Тут ему кое-что перепа¬дало, при уйме свободного времени, ибо покойников, слава Богу, никто не крал. К концу погребения он подходил к скорбящим родственникам и предлагал им поухаживать за могилой до установки памятника. Те трясущимися руками протягивали ему кто десять, кто тридцать, а кто и сто рублей! Последних он стал «брать на карандаш»...
На новом поприще Ковальский, хоть и не был силён в психологии, постиг одну человеческую странность: отказывая живым, люди несу¬разно щедры к покойнику, беспечно приоткрывая завесу над тем, что тщательно скрыто в миру... Например, скромный служащий советской торговли ставит многотысячный памятник! Проявив наблюдательность, Ковальский по пышности похорон и стоимости памятников составил себе «чёрный список» людей с предположительно левым доходом. Он выписал из регистрационных книг их адреса и стал вымогать у них деньги «на ремонт могилки», на прополку травки и просто на помин души...
Унизительная процедура больших доходов не сулила, была сродни нищенству и в конце концов надоела... Возникла вначале как ересь, а затем утвердилась как аксиома новая идея: не просить, а требовать! Но это дело, как всё новое, требовало и нового подхода... Вот в это кризисное время Ковальский и встретил в ресторане, где он ежедневно просиживал пару часов на персональном месте за не¬спешным обедом, только что вылупившегося из колючего гнезда Стаса Янов¬ского, или «Яна».