А папа засмеялся:
— Вот видишь! Кот-котище тоже идёт в твой волшебный теремок... Значит, он слушал твою сказку!
Нани погладил меня по голове. Такая тяжёлая, добрая руки. Водная...
Теперь я понимаю: он прощался со мной! Да, да, он прощался не только со мной, со всеми: с домом, с Москвой, со мной, с Серёжкой. Наверно, и с этим чёрным котом, который отправился дальше по парапету. И с мамой? Нет, с мамой папа простился ночью. Потому что, когда мы вернулись, у нашего подъезда уже стояла его чёрная «эмка», и шофёр дядя Федя распахнул дверцу.
— Ты уже на работу? — спросила я.
— Да, — ответил он, помедлив. — Сначала на работу. — Папа легко приподнял меня, заглянув в глаза, улыбнулся, сказал: — Проследи, чтобы Серёжа проглотил все лекарства и хорошо поел. Договорились?
— Договорились! — На душе у меня стало легко и радостно: отец прежний — весёлый, сильный, уверенный. Значит, все у нас хорошо. — Договорились, папа!
— Беги! — Он опустил меня на землю и легонько шлёпнул по попке.
И я припустилась вприпрыжку к ступеням нашего подъезда, даже не оглянувшись.
Никакого дурного предчувствия не было у меня. Господи, Господи! Никакого дурного предчувствия!..
25 июня 1937 года
Галина Семёновна Лакова (8 часов 40 минут утра). Рабочий день в Наркомате здравоохранения начинался в девять часов. Я всегда приходила в восемь — к этому часу обычно приезжал Григорий Наумович, и я, секретарь наркома, сразу могла ему понадобиться — обычно оставались какие-то незавершённые дела от минувшего дня, или он мне давал неотложные поручения на день начинающийся, чаще всего — на первую его половину.
Придя на работу, я ставила на электрическую плитку чайник, потом заваривала крепкий чай, остро отачивала карандаши, открывала свой блокнот на чистом листе бумаги. И ждала...
Появлялся Григорий Наумович, всегда бодрый, энергичный, подтянутый, всегда чисто выбритый.
— Доброе утро, Галина Семёновна! — говорил он и тут же добавлял: — Начнём, пожалуй!
— Доброе утро, Григорий Наумович, — отвечала я и ставила перед ним стакан крепкого ароматного чаю.
А в то утро его всё не было и не было. Я уже начала волноваться. Половина девятого. Всё деловые встречи отложены: Григорий Наумович — участник Пленума ЦК партии, который работает в Кремле. Только почта — я уже приготовила папку. Будут, конечно, распоряжения: кому и по какому делу позвонить.
Чайник остыл, и я поставила его на плитку.
Наконец за дверью знакомые грузные шаги.
Вошёл Григорий Наумович. Я быстро, машинально взглянула на часы — было без двадцати девять.
— Доброе утро, Галина Семёновна! Начнём, пожалуй!
Он, не взглянув на меня, не улыбнувшись, как всегда, — и это было непостижимо! — прошёл в свой кабинет. Я — за ним, со стаканом чаю.
Обычно Каминский или диктовал мне, или говорил о том, что следует сделать, прохаживаясь по кабинету.
На этот раз он сел за свой большой письменный стол, стал выдвигать ящики.
— Вот что, Галина Семёновна...
Теперь, за давностью лет — пол века минуло! — я, конечно же, не вспомню детали, что и как. Суть, только суть: Григорий Наумович подробно, скрупулёзно говорил мне и показывал, в каком ящике, в какой последовательности лежат дела, документы, переписка. Что самое неотложное...
Помню, я пролепетала, пока ещё смутно понимая, что надвигается нечто страшное:
— Вы уезжаете?
Григорий Наумович, оторвавшись от бумаг, посмотрел на меня — его взгляд был абсолютно спокоен — и абсолютно спокойным голосом сказал:
— Может быть. — И повторил: — Может быть...
Какая-то гнетущая тишина пала в кабинете, и слышно было, как о стекло окна бьётся залетевшая оса. Или пчела.
— И вот что, Галина Семёновна, — сказал он. — Принесите-ка мне вашу папочку, где заявления наших сотрудников на отпуска.
Я принесла папку.
Григорий Наумович, почти не глядя, не вникая, стал подписывать заявления. Все подряд.
— Пусть едут, — приговаривал он, ставя размашистые резолюции. — Пусть отдохнут.
— Григорий Наумович! — вырвалось у меня. — Кто же будет работать?
— Ничего, ничего! — Он усмехнулся. Как-то странно, невесело усмехнулся. А у меня от этой усмешки заколотилось сердце I те наработаются. Лето, Галина Семёновна, стоит чудесное. Травы в этом году — мне по пояс. — Он помолчал, провёл рукой по лицу. — Вот и всё. Позвоните, пожалуйста, в гараж. Пусть Фёдор будет ровно в девять тридцать. А я тут немного... поработаю.