Но возникла над краем крыши голова Володи и прошептала:
— Иди по моим следам к трубе. От неё всё видно. Только осторожно, не поскользнись.
...У трубы снег растаял, мальчики устроились рядом, прижавшись к тёплому, как показалось вначале, кирпичному боку.
— Теперь смотри! Всё как на ладони.
С трёх сторон длинный, как пенал, тюремный двор замыкали низкие одноэтажные строения, а с четвёртой была высокая каменная стена, поверх её шла колючая проволока, отчётливо видная в свете газового фонаря. И ещё в тюремном дворе торчало три фонаря — по углам. Двор был совершенно гол и пуст.
Только у каменной стены...
— Смотри! — Гриша невольно вскрикнул и, зажав рот рукой, прошептал: — Виселица...
Виселица белела свежими брёвнами, и ветер покачивал верёвку с петлёй.
Страшно! Гриша признался себе: «Страшно! Зачем я только согласился?..» Он взглянул на Володю и понял, что его другу тоже страшно. И тут же понял ещё, что оба ни за что не признаются друг другу в своём страхе и, значит, обречены на зрелище казни.
А дальше? Невероятно, но очень скоро Володя заснул, склонив голову на Гришино плечо, а сам Гриша почувствовал, что его неудержимо клонит в сон.
— Просыпайся! — Он сильно, даже грубо толкнул Володю.
— Что? Куда?.. — Похоже, Володя не понимал, где находится.
— Мы что, спать сюда пришли? — Непонятная злость на друга поднималась в Грише.
— Ой! Да как же я?
Теперь они смотрели только на тюремный двор, и сонливость сменилась нервным возбуждением.
Но время шло, и всё было по-прежнему: пустой зловещий двор, белая виселица — казалось, что она сделана из огромных костей; ветер раскачивал верёвку с петлёй... Было ощущение, что тёмное небо, осязаемо тяжёлое, опустилось совсем низко и давит, давит...
Где-то далеко стали отзванивать мелодичные, густые удары.
— Сколько уже отбило? — спросил Володя, и глаза его в полумраке казались совершенно круглыми.
— Я не считал, — откликнулся Гриша. — А что?
— Да это же в католическом костёле Матки Боски бьёт! Наверно, полночь!..
Последний удар растаял в тишине, которая теперь воспринималась полной, гнетущей.
— Смотри! Смотри! — Володя вцепился в плечо Гриши.
Открылись двери тюремного здания, которое было ближе к каменной стене, замелькали огни, и мальчики увидели шествие, которое Григорий Каминский помнил потом всю жизнь, — оно было для него символом пути человека на свою Голгофу.
Ведь у каждого, кто приходит на эту печальную землю, своя Голгофа.
Впереди шёл человек в красной рубахе, на которую был накинут короткий полушубок. Под мышкой он держал высокий табурет, а в руке не то узел, не то мешок...
— Палач... — прошептал Володя.
Следом двигалось четверо жандармов с фонарями в руках, а за ними два солдата с винтовками наперевес вели высокого человека в длинной нелепой шинели и в квадратной чёрной шапке на голове. За ними следовал священник в рясе поверх дохи, и на его груди в свете фонаря поблескивал золочёный крест. Замыкали шествие трое мужчин в штатских пальто с меховыми воротниками.
У Гриши зубы отбили предательскую дробь.
Возле виселицы сделалось непонятное, суетливое движение, на короткое время все вмешались в единую кучу, хаотически заметались фонари в руках жандармов. Только палач деловито, буднично устанавливал табуретку под петлёй, и рядом с ним, неизвестно откуда, появился ещё один, точно такой же табурет.
Слышались неразборчивые голоса, отчётливо прозвучало, раздражённо и зло:
— Поторапливайтесь!
Солдаты подвели студента Ивана Пулихова к виселице и замерли по её бокам по стойке «смирно». Жандармы стояли в стороне, один из них подошёл к мужчине в штатском и стал светить ему фонарём; тот, не снимая перчаток, развернул лист бумаги.
До мальчиков долетало только невнятное бубнение — голос не повышался и не понижался, звучал на одной ноте, и в этой ноте была неумолимость.
— Приговор читает, — прошептал Володя.
А Гриша не мог понять, что с ним творится: сердце яростно колотилось, вот-вот разорвётся или выпрыгнет из груди, слёзы катились по щекам, туманили взгляд, ужас, тоска, безысходность наполнили всё его существо.
Это ему, ему читают смертный приговор... Это его сейчас повесят!..
А бесстрастный голос всё звучал и звучал.
Подсудимый стоял под виселицей, не двигаясь, подняв голову к низкому тёмному небу. Что он видел там? Или чего ждал оттуда?..
Наконец голос смолк.
К Ивану Пулихову подошёл священник, стал тихо что-то говорить, однако голос у него был густ, внятен и добросердечен, до мальчиков долетали отдельные фразы: «Последний раз, сын мой, покайся...», «Будь спокоен, совсем немного...», «Он всё знает, и Он всё простит...».