Между тем тридцатьчетверка пролетает возле моего танка, минует ряд передних машин, у подножия высоты разворачивается почти на полном ходу и — бах-бах… Снаряд со свистом проносится над моей головой и вздымает землю позади.
А шальная тридцатьчетверка снова разворачивается, мчится на высоту и, не успеваем мы прийти в себя, переваливает за вершину и скрывается.
Вот так сюрприз. Оказывается, немцы отремонтировали подбитую советскую машину и на ней пустились на свободную «охоту» в наш тыл. Хитрости фашистам не занимать. Но нервы у них явно не в порядке. Немного больше точности, и они легко могли продырявить одну-две наши машины. А заберись они в наш лагерь ночью и начни стрелять в упор, сколько неприятностей могли причинить.
От одной этой мысли у меня мурашки пробежали по коже.
День на исходе, а обещанного комкором стрелкового батальона нет и нет. Когда я уже потерял надежду, на дороге показывается наконец полуторка.
Подкатив к моему танку, останавливается, из кабины выскакивает широкоскулый капитан.
— Товарищ полковник! Батальон сто тридцать первой стрелковой дивизии прибыл в ваше распоряжение.
— Где задержались? Почему не явились к началу атаки?
— Машин пришлось долго ждать. Их только недавно подали.
— Ну а батальон-то где? Говоришь, прибыл, а я что-то его не вижу.
— Сейчас будет… Да вот и он, — кивнул капитан на показавшиеся вдали машины.
— Хорошо. Занимайте оборону от начала оврагов до Дона. Левым соседом у вас будет второй танковый батальон.
Минут через десять появляется Сух.
— Быстро выдвигайтесь за позиции танков, Иван Акимович, окопайтесь. Организуйте разведку.
Старший лейтенант отходит, подает сигнал. К нему сбегаются командиры стрелковых, пулеметной и минометной рот, батареи противотанковых орудий. Сух отводит их к кустам и там дает указания.
По направлению от машин, которые отведены в резерв, вдруг появляется Маслаков. Как будто ничего не произошло и он не нарушил моего приказа, протягивая котелок, из которого пахнет чем-то вкусным, Ваня говорит с ноткой недовольства:
— Ваш обед, товарищ полковник. Совсем остыл…
Поправляет сбившуюся на затылок пилотку и смотрит на меня ясными чистыми глазами. Мне известна эта его манера прикидываться простачком. Внешне — святая невинность, а в душе ухмылочка. Дескать, хоть вы и полковник и комбриг, но без меня вам не обойтись, и сейчас вы довольны, что я рядом, а потому вас не боюсь.
В какой-то мере он прав. Но нельзя же сдаваться так просто. И я нарочито резко говорю:
— Ты как здесь оказался? Тебе что было приказано?
Ваня виновато моргает и молчит. Потом, вздохнув, отвечает:
— Я был в штабе. А сейчас штаб все равно сюда собирается…
— Вот я тебе другой раз покажу, как самовольничать! — И, сбавляя тон, спрашиваю: — Умыться есть?
— Есть.
Маслаков рывком откупоривает одну из двух висящих у него на поясе фляг, достает из сумки мыло и полотенце.
Сдернув гимнастерку, я подставляю ладони под тоненькую теплую струйку воды, набираю целую пригоршню и сильно плескаю в разгоряченное лицо.
— А здорово мы сегодня фрицам всыпали!
Это Ваня «подмасливает» меня. И пусть. В конце концов, он прав, и радость его искренняя. Но его «мы» напомнило мне басню про лошадь и муху, и я беззлобно, просто чтобы поддеть Маслакова, спрашиваю:
— Кто это «мы»? Ты разве был в атаке?
— Так зачем мне? Вы за нас двоих поработали, — и весело улыбается.
Погасла вечерняя зорька, и повеяло прохладой. Прошел еще один боевой день — день трех атак. Люди возбуждены успехом, и в лагере долго не смолкает шум. Уже роздан ужин — он же и обед, заправлены горючим танки, пополнены боекомплекты. Пора и отдыхать. Но всюду слышны оживленные голоса, шутки, смех. У танкистов отличное настроение.
Николаев вернулся из подразделений. Я смотрю, как он присаживается рядом, и невольно думаю, что повезло мне с комиссаром. С таким можешь не волноваться за моральное состояние бойцов. Он и его немногочисленные помощники выполняют свою работу тихо и неприметно, без суеты и шума, но надежно.
Мы с Мироном Захаровичем сдружились. Я вижу в нем верного товарища, друга, советчика. Он принципиален, может в глаза сказать правду, но это всегда в интересах дела, а значит, и в моих же интересах.
Мои размышления прерывает голос Симонова, раздавшийся за спиной: