Вручая полковнику Панову объяснительную записку, мы попросили передать комиссии, что никаких претензий к руководству корпуса не имеем.
Прошла еще одна ночь. Наступило утро третьего августа. Приказа о наступлении нет, и мы лечим раны. То же самое, вероятно, делает и противник. У него потери не меньше наших.
На всем участке тишина. Лишь изредка прозвучит одиночный выстрел, и снова тихо. Относительно, конечно. В тылу шум не прекращается. Урчат моторами автомашины, доставляя к передовым разные грузы, стучат инструментами танкисты, там и сям раздаются голоса. Но большинство бойцов отдыхают и отсыпаются.
Маслаков «кейфует». Он где-то подхватил это слово и, не узнав значения, употребляет кстати и некстати. Лежа на земле за палаткой, Ваня читает газету. Увидев меня, вскакивает.
— Кейфуй, кейфуй, — останавливаю я его.
Маслаков садится, я опускаюсь рядом. Ваня переворачивает газету и показывает первую страницу.
— Вот, товарищ полковник, здесь война, а в тылу жизнь идет своим чередом. Вместе с военными сводками пишут о спектаклях.
Я выжидательно смотрю на ординарца. Непонятно, что он этим хочет сказать — осуждает или одобряет.
— А что, собственно, в этом особенного? — помолчав, спрашиваю у него.
— Как что? Гитлер кричит, что у нас все плохо и он скоро победит нас, а мы не только воюем, но и всякому такому, — Ваня звучно хлопает ладонью по газете, — внимание уделяем. О чем это говорит? О нашей силе. Значит, мы уверены в себе.
— Ишь ты, философ. Говоришь, будто лекцию читаешь. Определенно у комиссара мудрости набрался.
— А что плохого? Умного человека всегда интересно послушать.
За палаткой вдруг тарахтит полуторка.
— Почта приехала! — кричит кто-то обрадованно.
Тут уж не до разговоров. Оба разом поднимаемся и спешим к полуторке.
Получаю и я весточку. Люба пишет, что живется нелегко, Гарик и Вова заболели малярией.
Жадно вчитываюсь в каждое слово. Письмо короткое. Чувствуется, за переживаниями жене было не до подробностей. И все же она не забыла просьбу сыновей, с которой они всегда обращаются ко мне, и приписала от них, чтобы я покрепче бил фашистов и побыстрее кончал с войной.
Прочитав письмо, я несколько минут стою в расслабленном состоянии. Чувствую, как в груди разливается приятное тепло, хотя в письме нет ничего такого, чему бы следовало радоваться. Наоборот, живется нелегко, дети больны. И все же я счастлив. Счастлив от одного сознания, что они живы, что это моя семья, что в руках моих кусочек моего счастья, самого близкого и кровного, что вот сейчас я тоже возьму в руки карандаш и пошлю в далекий знойный Ташкент весточку от себя.
Ухожу в палатку, поудобнее располагаюсь и начинаю писать. Налетают «юнкерсы», бомбы рвутся недалеко, но сейчас это мне не мешает. За письмом — я как с родными за одним столом. Вижу их лица, слышу их голоса. Хочется дольше продлить эти считанные счастливые минуты забвения. Ведь скоро, очень скоро они пройдут, и, кто знает, может, это последние минуты общения с семьей. И потому черт с ней, этой бомбежкой, свистом осколков, ревом падающих в пике «юнкерсов», содроганиями земли под ящиком, на котором пишу письмо в далекий Ташкент!
Дописываю листок, зову Маслакова и велю ему передать письмо шоферу полуторки, которая задержалась из-за бомбардировки.
Ну вот, теперь на сердце спокойнее, и можно приниматься за привычные дела. Они как раз сваливаются на меня со всех сторон.
Нежданно-негаданно приезжает Кохреидзе. Еще издали машет руками и на ходу сообщает, что привел ожидавшуюся еще вчера роту Т-60.
— Передай их Мельникову, — говорю ему.
После Кохреидзе приезжает помощник по хозяйственной части Мирзоян Ульданов. У него свои заботы. Потом приходит Грудзинский.
Разделавшись с первоочередными делами, я направляюсь к Мельникову, оттуда в батальон к Суху, ненадолго выезжаю к Мирводе. Там меня застает приказ о наступлении.
Уже два часа дня, а атака в четыре.
— Ну вот, — говорю майору, — опять по пословице: на охоту ехать — собак кормить. Как же после этого обойтись без потерь…
Теперь танки остаются в своих бригадах, но и это не помогает. Бой продолжается до сумерек. Противник обороняется зло. За высотой 169.8 сплошное море разрывов.
Пехота продвинулась на каких-то двести метров и намертво залегла. Ее теперь не поднять никакими силами, да и какой смысл. Все равно приблизиться к позициям противника немыслимо.