Устраиваюсь поудобнее и начинаю читать списки. На листах фамилии танкистов, пехотинцев, минометчиков, артиллеристов, санитаров, шоферов, политработников и командиров. Есть знакомые, есть и такие, о которых впервые узнаю из описания их подвигов. Читаю внимательно, делаю поправки. Малейшая описка, неточность может незаслуженно возвысить одного человека и обидеть другого.
Подходит Прохорович. Чтобы ускорить работу, подаю ему часть материала. Он присаживается рядом. Несколько минут читает молча, потом обращается ко мне:
— Знаешь, комбриг, какие скромные, незаметные и вместе с тем мужественные люди у нас в бригаде. Вот я сейчас такого встретил на медпункте.
И рассказывает о шофере санитарной машины Петре Каверине. Шофер, оказывается, работает за двоих, и за себя, и за выбывшего из строя санитара. Сам оказывает раненым первую помощь, сам возит и сам снимает их с машины и носит. Сегодня попал под бомбежку. Мог бы убежать и спрятаться, но не бросил людей, а, рискуя погибнуть под обстрелом, увел машину в лощину, затем укрыл в кустарнике. Разве это не подвиг? Считаю нужным внести его в списки.
Я соглашаюсь.
— И вообще, — говорит Прохорович, — надо будет повнимательнее отнестись к подсобным службам, тыловикам. Там много замечательных людей. Пусть командиры еще раз проверят и кого нужно представят к награде.
— Правильно, комиссар…
День прошел спокойно. Он уже незаметно клонится к вечеру. Все ниже солнце, в балках ложатся густые тени, с Дона повеяло прохладой. Одна за другой зажигаются звезды.
Опять приезжает офицер связи корпуса. Сообщение неожиданное. Оказывается, с нынешнего дня все соединения 1-й танковой армии переходят в оперативное подчинение командующего 62-й армией.
— Куда же теперь генерал Москаленко со своим штабом? — ни к кому конкретно не обращаясь, произносит Грудзинский.
— Вероятно, получат новое назначение, — высказал предположение Прохорович.
Седьмое августа сорок второго года. Солнце встает в розовой мгле. И все вокруг розовое: туманы в балках, роса на траве, размытые облака, верхушки деревьев и лица людей.
— Точно знамение, — говорю Прохоровичу.
— Да-а, — отвечает комиссар, — восход, а не радует, что-то в нем гнетущее…
Когда из-за Дона выглядывает край багряного диска, тишину утра взрывают артиллерийские залпы. Постепенно к ним присоединяется кряканье мин, трескотня автоматов, клекот пулеметов.
Короткими перебежками идет в атаку вражеская пехота. Растянутые цепочки серо-зеленых фигурок скатываются с полого падающей в нашу сторону равнины. Танков и авиации почему-то не видно.
Бьют наши артиллерия и минометы. В густой траве взметаются черные фонтаны земли, и тогда фигурки падают, недолго лежат и снова поднимаются. Они все ближе. Мы усиливаем огонь и прижимаем фашистов к земле. Не доходя метров триста, серо-зеленые цепочки, беспорядочно отстреливаясь на ходу, начинают откатываться назад.
Короткая передышка, и вдруг мощным гулом наполняется голубеющее небо. Идут бомбардировщики. Из глубины обороны противника летят тяжелые снаряды. Через несколько минут все сливается в сплошной рев. Фронт клокочет. Над нашими окопами поднимается туча пыли и дыма. В ушах стоит непрерывный звон, гул, треск. Потом на горизонте показываются темные силуэты танков. За ними движутся пехотные цепи. Телефон не умолкает. Звонят Мельников, Сух, командир артбатареи. Докладывают о положении, о потерях. На правом фланге противник потеснил Хорошева. Приказываю Мельникову направить туда взвод танков…
Прохорович, пристроившись рядом, не отрываясь обозревает в бинокль бушующее поле.
— Настоящий ад, — произносит он. — Никогда не видел такого.
Накатывается вторая волна бомбардировщиков. На этот раз бомбят наши ближние тылы. Рядом взметается земля, и упругие удары рвут воздух. Мы ныряем в щели, отсиживаемся.
«Юнкерсы», отбомбившись, уходят, и мы, полуоглушенные, запыленные, вылезаем из укрытий. Телефонисты бегут соединять порванный провод. Санитары уносят раненых.
Как в тумане проносятся первые три часа.