— Там Дон? — спрашиваю я.
— Да, — Андреев кивает головой.
— Давненько не видел Дона, — говорю я и иду к реке.
Выхожу к краю высокого обрыва. В темноте он кажется еще круче. Здесь веет прохладой, снизу тянет сыростью. Вверху мерцают звезды. Тихо, покойно, даже не верится, что только недавно вырвался из пекла боя.
Дон, будто живой, издает звуки: шуршит песком о берег, плещет под крутоярами волной. На поверхности его лежат тусклые блики. У самого берега покачивается что-то длинное, темное, похожее на лодку.
Возвращаюсь, спрашиваю, зачем вызвали.
— Посмотреть на вас, — невесело отвечает Андреев.
Минут пять молчим. Наконец я не выдерживаю и спрашиваю:
— А что сегодня все же случилось? И там, на «Полевом стане», и вообще на фронте? У нас все было нормально, и, если бы не забрали танки и батарею, мы бы выстояли.
Я невольно горячусь. Комиссар корпуса усмехается.
— Объясни ему, Александр Адамович.
— Видите ли, — помедлив, говорит Пошкус, — танки и батарея вам все равно бы не помогли.
— Почему же? — удивляюсь я.
— Да потому, дорогие товарищи, что сил у противника в несколько раз больше. Ну, не прорвался бы он у вас, так потеснил бы соседей, и все равно вам пришлось бы отходить.
— Вот смотрите, — полковник подсвечивает фонариком и стучит по карте рукой. — В большой излучине Дона немцы сосредоточили восемнадцать дивизий. А тридцатого июля подбросили сюда еще несколько соединений. Только против нашей шестьдесят второй армии у них действовало тринадцать дивизий, в том числе две танковые, насчитывавшие четыреста машин. Понимаете, к чему я это говорю? Четыреста! А у вас сегодня сколько было танков?
— Двенадцать, — отвечаю я.
— Двенадцать? — переспрашивает комкор. — Ну вот, как говорится, комментарии излишни.
— Александр Адамович, что ты им все за упокой поешь? — замечает Андреев. — Им надо за здравие.
— Так я же на вопрос отвечал. — И, обращаясь к нам, Пошкус продолжает: — Отступление, товарищи, всегда переносится тяжело. Вот и сейчас, я вижу, у Петра Павловича настроение испорчено сегодняшним отходом. Конечно, отступать кому охота. Но поймите, что в боях на Дону мы выиграли важное сражение — битву за время.
Пошкус вынул папиросу, размял и закурил. Затянувшись, продолжал:
— Приведу аналогию. Когда часть должна отходить, она старается оторваться от противника. Чтобы достичь этого, командир оставляет заслон, причем часто обрекая его на смерть. На Дону сейчас было именно такое сражение. Немцы пытались прорваться к Волге, мы должны были задержать их, чтобы выиграть время для подготовки оборонительных рубежей перед Сталинградом. Мы понесли большие потери, но мы стояли четырнадцать суток, и это главное.
Так вот, оказывается, в чем дело.
Я слушал комкора, и глаза мои будто открывались. Становилось ясно, почему наша 1-я и 4-я танковые армии предпринимали одну за другой казавшиеся нам бесплодными атаки.
— Теперь вам понятно? — спросил между тем Александр Адамович.
— Все абсолютно ясно, — отвечает Прохорович. — Жаль только, нас раньше в эти тонкости не посвятили. Люди спрашивают, а мы сами не знаем, что к чему.
В разговор вмешивается Андреев:
— Тут ведь трудно сказать, что лучше. Знай вы, что наступаете не для того, чтобы отбить у врага территорию, а только чтобы сковать его, так и действовали бы без боевого азарта. А важно было держать гитлеровцев в напряжении.
— Понятно, — говорю я. — Ну а что нам дальше делать?
— Так за этим мы вас и пригласили, — замечает Пошкус. — Войск у вас нет. Двигайте с тылами и спецподразделениями через Дон. В Черкасове ждите наших указаний.
— А вы?
— Думаем еще задержать противника на день-два…
Мы прощаемся и уходим. Шагов через десять я оборачиваюсь. Там, где остались Пошкус и Андреев, все еще светится огонек фонарика.
Сборы заняли немного времени. Вперед выслана разведка, и несколько десятков грузовых автомашин вытягиваются в длинную колонну. Тут все, что осталось от бригады: радисты и телефонисты, политотдельцы и штабисты, санитары и врачи, ремонтники и снабженцы, саперы и экипажи подбитых танков.
Устраиваюсь в кабине первой попавшейся на глаза машины, Прохорович садится в следующую.
Едем медленно. Места знакомые. Здесь мы приняли первый бой. Тогда двигались на запад, а теперь — на восток. Нет того, что было летом сорок первого, но от этого нам не легче: отступление есть отступление.
Когда выбираемся из холмистого района, сразу становится светлее. Кругом по горизонту полыхают зарницы пожаров. Где-то во тьме горят строения, уничтоженная техника, наша и вражеская, склады горючего. Где-то там, за нашими спинами, остались суховцы и стрелки 32-й бригады.