В некотором смысле я пишу книгу для антисемитов. К антисемитам у меня нет предвзятого отношения. Я с легкостью допускаю, что люди не обязаны любить друг друга, хотя это рекомендовано свыше,— сама рекомендация эта представляется мне прекрасной. И ненавидеть, в общем-то, тоже имеют право: всем нам дана неограниченная свобода. Правда, в ненависти заложен огромный импульс саморазрушения, она вредна для здоровья, в особенности тех, кто ее излучает. Вопрос заключается в другом: где мы останавливаемся в своей ненависти (кстати, все равно к кому — еврею, арабу, чеченцу или американцу), до какой степени позволяем ей овладевать душой.
Меньше всего в мою задачу входит, чтобы евреев полюбили. Ни в коем случае! Не надо евреев любить. Они и сами себя любить не умеют. Если бы умели, то их общество (я имею в виду общество, сложившееся сейчас в государстве Израиль) не было бы так мучительно раздроблено, разобщено, разбито на враждующие религиозные и политические партии. Мало в каком государстве такое отсутствие единодушия. Но мне хочется, чтобы евреев лучше понимали. Этого же хотел и Даниэль.
И еще одна парадоксальная вещь: чтобы познакомить антисемитов с евреями, я буду рассказывать о человеке, который даже судился с государством Израиль именно за то, чтобы государство признало его евреем. Почему-то ему, католическому священнику, было важно сохранить еврейство.
Мне хочется, чтобы эту книгу прочли православные, потому что католик Даниэль Освальд Руфайзен обладал неслыханной дерзостью и честностью в вере. Те самые качества, которых так не хватает сегодняшним православным, и потому зачастую они очень напоминают евреев времен Второго Храма, когда мертвый обряд стал заменять живую веру,— это как раз то, о чем говорил Спаситель: «милости хочу, но не жертвы». То есть не обряда жертвоприношения, а милостивого и любящего сердца у тех, кто называет себя верующими.
И также мне хочется, чтобы эту книгу прочли неверующие: дело в том, что даже самые близкие друзья Даниэля во времена его юности, когда он только-только начинал свое служение, считали его атеистом. Очень хорошим, очень добрым и порядочным человеком, но атеистом. Они ошибались: он был, конечно, верующим, глубоко и сознательно верующим человеком, просто вера его проходила разные стадии, как это бывает с любым живым человеком. Но я хочу заметить (простите, если кого обижу этим замечанием), мне кажется, что добрый атеист угоден Богу более, чем злобный верующий.
И вообще, я хочу, чтобы о Даниэле знали все. Он того заслуживает.
У того, которого мы звали братом Даниэлем, было несколько имен, первое имя, еврейское, Самуэль Аарон, мало кому известно, потому что, кажется, никто его так не называл. В документах он записан Освальдом, так его звали родители, друзья и все те, кто с ним общался до того, как он получил свое последнее имя — Даниэль. Это имя он получил при вступлении в орден кармелитов. Монашеское имя.
Для читающих Библию людей имя «Даниил» связано с пророком Даниилом, который, будучи посажен в ров со львами, вышел оттуда невредимым…
Большая часть тех, с кем он общался последние сорок лет своей жизни, звали его «брат Даниэль». Он не любил, когда его называли «отцом», «патером»…
Биография Освальда Руфайзена могла бы послужить изумительной основой для приключенческого романа или остросюжетного боевика. Одновременно она представляет собой житие современного святого. Он не был ни мучеником, ни исповедником, ни тем более отшельником. Он прожил свою жизнь в самой гуще, в концентрированном растворе страданий, убийств, предательства и жестокости. Сохранил простодушие — потому что был мудр по своей природе. Проявил неслыханную, невозможную честность и в мыслях, и в действиях — несмотря на то, что ему был известен опыт двойной жизни.
Скрывший свое еврейское происхождение, юный сионист Освальд Руфайзен в возрасте восемнадцати лет поступил в немецкую полицию, носил эсэсовскую форму, участвовал в качестве переводчика в полицейских акциях по уничтожению еврейского населения. Был схвачен, совершил побег, скрывался, партизанил, стал монахом, принял сан католического священника. Был настоятелем маленького храма в Израиле, потому что до конца жизни оставался сионистом, то есть был убежден в том, что евреи должны жить в Палестине, на своей исторической родине. По крайней мере те из них, которые этого хотят. Сорок лет он совершал литургию — на латыни, на польском, на иврите. Несколько лет он служил ее на одном алтаре с христианами-арабами, и это его радовало и наполняло гордостью. Если экуменизм вообще возможен на земле, то он пребывал в этой арабо-католической церкви в Хайфе, пока он там служил. Хотя экуменистом в общепринятом смысле слова он не был.