— Я сделал это из сострадания, потому что эти люди не сделали ничего плохого, это никакие не коммунисты, это всё рабочие, ремесленники, простые люди. Я не мог иначе.
Он сказал:
— Я не расстрелял ни одного еврея.
Это было правдой.
— И я не расстреляю ни одного, но кто-то же должен это делать, приказ есть приказ!
Он понимал, какая несправедливость творилась по отношению к беззащитным людям, но его человеческая честность и совестливость были ограничены определенным пределом, далее уже действовало солдатское повиновение, которое могло принудить его совесть к молчанию.
(На этих днях израильский суд осудил одного солдата, который никого не убил, но бил людей во время демонстрации. Тогда судья ясно сказал: «Бывают приказы, которые нельзя исполнять!»)
Затем начальник полиции спросил меня:
— А как было с оружием?
И он перечислил количество и вид оружия, доставленного в гетто. Тут я понял, что он обо всем был информирован. И я во всем признался. Тогда он сказал:
— Я обязан тебя арестовать.
Так я был арестован.
Потом я рассказал ему все, что знал о Белановиче, о его денежных делах. Тогда он послал полицейских к нему домой, и они там нашли иностранную валюту. Белановича арестовали.
Той ночью мы с Белановичем сидели в одной камере в подвале. Затем его отправили в концлагерь Колдышево, в тот же самый лагерь, где сидела вся польская интеллигенция Мира, которую он туда посадил. С его помощью была реализована идея немцев об «освобождении этой местности от поляков». Районный бургомистр был как будто наполовину поляк, наполовину белорус, но выдавал себя за белоруса. Позже он погиб в концлагере. Вместе с ним там погибли также священник, директор школы и все арестованные в Мире. Я и сегодня считаю, что поступил правильно. Правда, я не предполагал, какими будут последствия этого дела. Но этот человек был виновен в смерти многих людей…
На следующий день начальник снова вызвал меня. Тем временем меня, конечно, обезоружили. Начальник сказал:
— Я уже двадцать восемь лет в полиции, но у меня никогда не было ничего подобного…
Он был единственным профессионалом среди двенадцати полицейских, остальные были резервистами. Как полицейский, он понимал, что в этих еврейских акциях на востоке совершается несправедливость… Когда это было возможно, он старался избегать жестокости. Как старый немецкий полицейский, он придерживался мнения, что полиция существует для защиты людей. Но у него, вероятно, не хватало мужества и, конечно, не было возможностей идти по этому пути. Затем он сказал:
— Видите ли, я не мог заснуть этой ночью. Я просто не понимаю, каковы были скрытые мотивы вашего поведения. Я не верю, что вы сделали это только из сострадания.
Я возразил:
— Господин начальник, я не брал денег.
— Это мне известно,— отвечал он,— а то бы я с вами разговаривал по-другому. Я полагаю, однако, что вы поступили как польский националист, из чувства мести за уничтожение польской интеллигенции.
Тут я для себя очень кратко сформулировал: меня здесь расстреляют как польского националиста, потому что я помогал евреям. И я подумал про себя: ему тоже будет легче, если я скажу всю правду. И я ему честно сказал:
— Господин начальник, я вам скажу правду при условии, что вы дадите мне возможность самому покончить с жизнью,— я еврей!
— Что?— закричал он в ужасе.
— Да!— подтвердил я.
— Правда, Освальд?
— Так точно!
— Следовательно, полицейские были все же правы,— сказал он,— теперь я понимаю. Это трагедия!
Я повторяю все это дословно, подобное забыть невозможно. Видите, в какие ситуации иногда попадали немцы и не знали, как следует поступать и что делать.
— Напишите мне признание,— приказал он.
Ни пощечины, ни грубого слова, ничего подобного. Отношения остались такими же, как и раньше, вроде как у отца с сыном. Иначе я не могу все это определить.
Затем я написал признание. Потом я ему сказал:
— Господин начальник, я уже дважды был в отчаянном положении, на пороге неизбежной смерти, и я сумел убежать, но сюда я попал благодаря случаю, меня сюда привели, и в моем положении мне не оставалось ничего другого. Я должен был помогать. Я думаю, вы меня понимаете.
Затем он вызвал вахмистра и сказал ему:
— Следите за ним, чтобы он не наделал глупостей!
Я до этого попросил его, чтобы он дал мне возможность застрелиться самому, прежде чем гестапо начнет ликвидацию других евреев. Я ведь сделал свое дело и был совершенно спокоен.