Но смятение испытывал не он один. Пока он молился к Господу, прося его направить на верный путь, настоятельница тоже молилась: судьба этого еврейского юноши была в некотором роде в ее руках, и ей тоже было трудно принять решение. Во время молитвы ей было внушено, что этот юноша будет католическим священником.
— Как это возможно? Он еврей, он даже не крещен!
Она поднялась к нему на чердак, чтобы рассказать о своем ошеломляющем прозрении.
Она не успела сказать ему ни слова — первым заговорил он. Он просил ее о крещении. Она восприняла это как знак свыше. Она сказала Освальду:
— Я молилась и вдруг почувствовала, что я должна помолиться о тебе, потому что ты должен стать католическим священником.
Вот уж о чем я не мог и помыслить никогда в жизни! Это было невероятно! Это было неслыханно!
Настоятельница, пораженная не менее Освальда, сначала отказала ему в крещении:
— Так нельзя. Ты должен сначала подготовиться, ты ведь ничего не знаешь о христианстве…
Я возразил:
— Сестра, мы на войне. Никто не знает, будет ли завтра жив. Я убежден, что Иисус Сын Божий и Мессия. Я прошу вас крестить меня!
…Я принял крещение в тот же вечер… Одна из сестер крестила меня — без священника, без проповедника… Это произошло 25 августа 1942 года, в день рождения моего отца.
Пятнадцать месяцев он провел в монастыре, собственно говоря, в затворе — в сарае, в запертой комнате, в шкафу,— он перестал существовать, исчез для всего мира, кроме четырех монахинь. Это был уже их подвиг.
Третьего декабря 1943 года Освальд ушел в лес. Его провожала настоятельница Эузебия Бартковяк. Углубившись в лес, он снял с себя монашеское одеяние. Под ним была его старая эсэсовская форма. Настоятельница дала ему поношенную гражданскую одежду, которую он надел поверх формы. На ногах были армейские ботинки. Ему дали монастырское приданое: Новый Завет и псалтирь на польском языке, несколько маленьких икон, хлеба и сыра.
— Будет трудно — возвращайся,— сказала она на прощанье.
Благословила — и ушла. Освальд углубился в лес.
3 декабря 1943-го — март 1945-го
Освальд снова — в который раз за последние три года — шагал по дороге в полную неизвестность. Ему еще не исполнилось и двадцати одного года, а опыт жизни, смерти и пребывания на волосок от нее был огромен, но далеко не исчерпан. Так, с узелком в руке и справкой об окончании школы за пазухой, выходил он восемнадцатилетним евреем-сионистом из своего полудеревенского дома в сторону Палестины, потом он покидал Вильно, надев на себя одежду местного крестьянина и выдавая себя за поляка. Теперь, в собственной эсэсовской форме под чужой гражданской одеждой, добытой монахинями, с усами, отпущенными для маскировки, сионист, еврей, христианин, он шел в Налибоцкую Пущу, чтобы вступить в партизанский отряд. Это было совершенное безумие — у каждого встречного он обязан был вызвать подозрение. Тем более — у партизан.
Относительно гостеприимства местных жителей у него не было никаких иллюзий: большее, на что он мог рассчитывать, был ночлег.
Хотя Освальд, работая в гестапо, часто помогал партизанам, сообщая через связных о назначенных против партизан акциях, для большинства людей, которые его знали, он был переводчиком из гестапо. Первое, что могло прийти им в голову при встрече с Освальдом, отпустившим усы,— что он заслан в эти края немцами как шпион. Освальд знал, что партизанские отряды организуются по национальному принципу. Он очень надеялся встретить кого-нибудь из тех евреев, кто с его помощью бежал из гетто в Мире. Он слышал, что где-то в Налибоцкой Пуще воюют еврейские партизаны. Но найти их там — что иголку в стоге сена. Освальд понимал, что выбор ему придется делать скорее между советскими партизанами и польскими…
Это была еще одна иллюзия Освальда: к этому времени польские партизанские отряды были практически уничтожены, и не немцами, а русскими. Через несколько дней Освальд наткнулся на группу русских партизан.
Ни о чем не спрашивая, эти люди заявили, что я их пленник. Отвели меня в усадьбу. Этот отряд был известен своей жестокостью… Они грубо допросили меня, много кричали и нецензурно ругались. Они смягчились, когда поняли, что им не удалось меня запугать. Кто знает, может быть, они даже стали меня уважать. Они спросили меня, куда я иду. Я сказал, что ищу людей из города Мир и хочу вступить в партизанский отряд.