Но следует обратить внимание и на другой момент. Тагора постоянно третировали в западных странах, как представителя некоего мистического Востока, хранителя особой мудрости. А Тагор напротив сам хотел учиться у Запада. На старости лет он увлекся наукой, деятельно переписывался с Эйнштейном, не стесняясь задавать ему вопросы, часто беседовал со своим секретарем, выпусником Оксбриджа, выступая без тени смущения в роли внимательного ученика.
64 года. В свое время Буало обещал своим друзья Арно и Расину, что он перестанет подбрасывать поленья в костер спора между новыми и древними: Расин был сторонником древних, Арно новых. И выполняет свое обещание. Сам-то он был поклонником старых, то есть тех, кто был уверен, что какой бы прогресс не наблюдался в обществе -- вон уже и Интернет вовсю полощется в пространстве, о котором древним грекам и не снилось -- творения Гомера и Вергилия никогда не будут превзойдены. И даже то ли чуть не выгнал, чуть не побил слугу, который увлекался модной тогда новинкой -- приключенческим романом.
Но его друг Арно был поклонником новых, и, кроме того, принадлежал к гонимой церкви -- янсенистам. Продолжать подливать масла в огонь, разжигаемый его противниками, он не посчитал нужным и замолчал вопреки собственным убеждениям и бойцовскому темпераменту. Прекращение этого спора характеризует высокие как человеческие, так и поэтические качества Буало.
После того как смолкли колючие высказывания Буало, постепенно затух и сам спор, как и всякий идейный спор, а не свара, затух на ничем, и, скорее, поставив вопросы, чем их разрешив. А вопросы остаются немалые: есть ли прогресс в искусстве или нет? Если есть, зачем читать классиков: зачем ходить пешком, если не для здоровья, когда изобретен велосипед. А если нет, зачем вообще писать: все уже давно написано.
Рассматривая проблему, вроде бы нельзя не заметить этого самого прогресса. Рафаэль не умел рисовать ноги, а сегодня ноги рисует спокойно любой выпускник художественного училища. Ни Свифт, ни Дефо, ни, страшно сказать, Сервантес, не умели давать т. н. динамического описания, а сегодня благодаря анализу Стивенсона уже составлены методички для всеобщего употребления как это делать.
С другой стороны все время остается беспокойство: а не является ли этот прогресс всего лишь детализацией и вниканием в мелочи, которые скорее отводят от главного, чем способстуют его выявлению. Вот Вирджиния Вулф издевается над Вальтер Скоттом, что его герои и героини совершенно не умеют выражать своих чувств, как и сам писатель. Упрек справедливый. Однако ведь кроме чувств писатель пишет историю: людские типы, возможные такими, каковы он есть лишь в определенной исторической среде, движение людских масс, связь событий. А что у самой Вирджинии Вулф, Джойса, Пруста? Эти ребята и девчата, кажется, только и думают, что о еб..е. Это, конечно, важно, но этим человеческая жизнь не ограничивается, и бывают эпохи, взять хоть нашу например, когда личные беды -- это лишь отражение бед общественных. И на хрен бы сдался писатель, который научился под микроскопом рассматривать любит или не любит, а если любит, то та ли эта любовь, которой ожидал герой от героини, и так ли любит он сам, как он хотел бы любить, а если не так, то в недостатках ли функционирования поджелудочной железы или капризах погоды следует искать причину.
65 лет. После долгих лет молчания и прозябания на административной работе Гете возвращается в поэзию. Политические пертурбации в Европе, старческая любовь к 18-летней девушке, более рассудительной в этом плане и мудрой, чем впадающий в маразм (только бытовой, но не творческий) поэт, такое же неожиданное увлечение восточной поэзией, особенно Хафизом, в котором Гете через годы, через расстояния обнаружил родственную себе душу -- вот побудительные мотивы и темы его замечательного "Западно-восточного дивана".
Впрочем, из стихов на читателя льет поток своих увещеваний, не задорный юноша, а умудренный опытом, рассудительный, даже где-то скучный и педантичный немецкий бюргер.
66 лет. Пастернак совершает роковой шаг: передает рукопись "Доктора Живаго" в редакции журналов "Новый мир" и "Знамя", и почти одновременно с этим рукопись попадает в руки миланского издателя-коммуниста Дж. Фельтринелли. Последствия сказались очень быстро. Уже в следующем году был рассыпан набор книги избранных стихотворений; Пастернака вызывают на ковер в ЦК КПСС с требованием остановить издание романа в Италии, однако в ноябре 1957 роман на итальянском языке увидел свет, затем он был переведен на многие другие языки мира. Нобелевская премия, исключение из Союза писателей, покаянные письма -- слишком хорошо и банально известная история. Добавим свистопляску вокруг этого ничем особым не выдающегося произведения в наше время -- вот вам слава и бесславие поэта в позорном и враждебном поэзии обществе.
67 лет. Маргарита Дюрас, несмотрая на возраст мечется по свету: Италия, Соединенные Штаты, длительное турне по Канаде. И везде лекции, конференции, встречи, мастер-классы. Вот она примета новейшего времени. Век поэта короток, и если раньше завязав с Парнасом, поэтом тихо и мирно удалялся в частную жизнь, то теперь он пытается быть на виду, выжать хоть каплю (а капельки немалые) бабла из своей нечестно или честно, тут уж как у кого, добытой славы.
68 лет. Державин, видя неизбежный и приближающийся конец, забеспокоился о судьбе русской поэзии и принялся поучать молодое поколение. Он пишет трактат "Рассуждение о лирической поэзии или об оде", вступает в Общество любителей российской словесности -- Беседу. Везде он окружен почетом, везде к его мнению прислушиваются, как к проповедям Моисея с Синая. Жаль только, что молодое поколение поэтов игнорирует и это общество и не читает его трактата.
Державин, познакомившись с новым направлением, романтическим, и сам пытается что-нибудь обмароковать в этом ключе:
"Царь жила-была девица,
Шепчет русска старина,
Будто солнце светлолица,
Будто тихая весна. Очи светло-голубыя,
Брови черныя дугой.
Огнь - уста, власы - златые,
Грудь - как лебедь белизной" и т.п.
-- пишет он в своей балладе, или, как он сам называл романсе.
Но клеилось что-то плохо. И хотя поэт скрывал это от других, сам себе он признался, что устарел:
Тебе в наследие, Жуковский,
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклони чело стою
было обнаружено уже после смерти поэта в его черновиках, набросанных дрожащей страческой рукой где-то на полях.
Беранже избирают в Национальное собрание, откуда он отмотав 8 дней на нарах депутата, совершает побег.
"Мои шестьдесят восемь лет,- писал он в своей просьбе о демиссии,- мое изменчивое здоровье, привычки моего ума, характер, испорченный дорого купленной, но продолжительной независимостью, делают для меня невозможной слишком почетную роль, предлагаемую вами, любезные сограждане. Я могу жить и думать только в уединении. Я умоляю вас поэтому, оставьте меня в моем уединении. Вы говорите,- я был пророком. Хорошо, но пророку приличествует пустыня! Петр Пустынник был самым плохим предводителем крестового похода, который он проповедовал так мужественно. Оставьте меня умереть, как я жил, не превращайте в плохого законодателя вашего друга, доброго и старого певца"
69 лет. Гюго от республиканцев избирают в Национальное собрание. И как боевой конь при звуках трубы он тут же бросается в бой. Еще пылает франко-прусская война, а мсье Виктор издает клич с призывом народам Европы собраться вместе и выработать законы, чтобы отныне не было войн, по крайней мере, между цивилизованными народами. Этот поэт, обладавший деловой хваткой и отнюдь не страдавший избытком наивности, всегда с пылом и жаром бросал вызов или призыв всему человечеству, уверенный что громовой глас поэта не останется без ответа. Когда поэт выступил с этим заявлением на заседании парламента, его подняли на смех, после чего он, вопреки призыву Гарибальди не делать этого, покинул депутатское кресло с горда поднятой головой.