Затем был убит Аракел — осколком разворотило ему грудь.
Четвертым оказался Манук.
Остались двое — Миро и Снджо. Они ждали своей очереди. С каждым залпом пушек Миро косился на Сиджо — жив ли? А Снджо яростно отстреливался, укрывшись за камнем, словно слившись с ним. Он и сам в эту минуту был похож на каменную глыбу — не дрогнет, даже если весь Сепасар разорвется на куски, а случится обвал — сам вместе с камнями ринется вниз, сокрушая все на своем пути. Не верилось, что и Снджо смертен, что его могут убить. «Но, увы, могут! И меня, и его. Кого же первым — меня или его? Убить убьют — в этом нет сомнения, но кого первым — меня или Снджо?» Этот вопрос, как заноза, впился в мозг, и никакими силами невозможно было выдернуть его оттуда. «Меня или его?» Какая разница? Нет, разница есть: пережить еще одного товарища у Миро не было сил, хотелось, чтобы последним убили Снджо... И неодолимо тянуло подойти к Снджо, прижаться лицом к лицу друга, погладить его по мокрым от пота, запыленным волосам, сказать какие-то хорошие слова, чтобы разгладились жесткие складки на его лбу, чтобы он оттаял немного, чтобы слезы полились по его небритым щекам... Да, да, пусть слезы, но только не эта черствая окаменелость ожесточенного сердца, не эти беспощадные глаза, устремленные вниз, на аскеров, не эти запыленные каменные руки, намертво слившиеся с винтовкой...
Не сбылось...
Первым убили Снджо... Когда Миро обернулся, Снджо стоял на коленях и, прижимая ладонь к правому боку, с недоумением, будто только что выйдя из забытья, оглядывался вокруг себя. Из-под пальцев струилась кровь. Миро не сразу понял, что произошло. Потом Снджо закрыл глаза и упал на спину, разведя руки в стороны. Миро бросился к нему, приподнял его за плечи, чтобы перетащить в безопасное место. Но Снджо открыл Глаза и, твердо глядя на него, произнес:
— Подтащи меня к моему камню... Где винтовка?..
Это были последние его слова. Открытые, застывшие глаза стали медленно стекленеть...
А пушки все били по Сепасару, хотя с вершины его уже не раздавались ответные выстрелы. Они били по Сепасару, и, казалось, аскеры именно с ним сводили счеты — с Сепасаром, неожиданно ставшим на их пути. Сепасар отвечал на каждый залп тысячекратно усиленным ревом.
А потом... потом настала очередь Миро оросить своей кровью камни Сепасара... Раздробленное плечо горело как в огне, но Миро знал, что от такой раны не умирают, если вовремя остановить кровь. Надо было снять с себя нижнюю рубашку, разорвать на полоски и перевязать плечо. Но сил для этого не было. Не было ни сил, ни желания двигаться. Боль медленно стихала, уступая место легким, бездумным, отрывочным видениям... Ему казалось, что он не на вершине Сепасара, а в родном селе, в саду, рядом с дедом Арутом... Нет, не в саду. Он летит — легко и невесомо — над полями, весенними тучными лугами... Ах вот почему так легко летать! Он ведь совсем еще маленький, с голым пупом!.. Он летит, желая поймать маленькую пеструю птичку. Что это за птичка? Миро не знает. Он падает в траву, ощущает под рукой теплый пушистый комочек. Ага, поймал! Но нет, птичка проскальзывает между пальцами... Потом он садится на плечо отца — откуда он здесь появился? — и они идут по полю, где просо дружно пошло в рост. Из-за камня выскакивает заяц и, прижав уши к спине, стремглав несется по полю. Миро хочет догнать его, но отец...
Миро открыл глаза, осмотрелся... Была уже глубокая ночь.
Ни грома орудий, ни даже шороха. Тишина. Мертвая, оглушающая тишина.
Губы запеклись, хотелось пить. Миро с усилием перевернулся на живот, припал губами к камню, покрытому осевшей за ночь росой, и стал обсасывать его...
Дзори Миро опустил голову и задумался: как же случилось, что он тогда остался жив? Неужто роса на камне Сепасара обернулась для него живой водой? Он этого не знал.
Дзори Миро посмотрел на синевшую в жарком полдневном мареве цепь горных вершин. Там, за этой цепью, погибли пятеро его друзей, но от них осталось нечто такое, что вдохнуло в него жизнь... Смотрел, смотрел Дзори Миро, и глаза его от напряжения начали слезиться. Он потер их, обернулся к сыну:
— Арут, сын мой, нет на свете дружбы сильнее, чем в бою. И нет на свете ничего подлее, чем измена другу во время боя. Помни это, сынок...
— Верность товарищу — это первейший долг, — с готовностью отозвался юноша, потом подумал и поправился: — Один из первых.
— Наш Мхо в этом году вступит в комсомол, — улыбнулся возчик Аро. — Боюсь только, не примут: по метрике ему четырнадцатьлет, в сельсовете ошибка получилась... А так — лет двенадцать, да и то будет или нет... Арут, как ты считаешь, исправят ему метрику?
— Раз ошибка — значит, надо исправить. Обязаны.