— Я пошлю в сельсовет мать Мхика, у нее язык поострее моего. Еще бы, она грамотная, два года ходила на курсы ликбеза.
«А где же твоя мать, сынок? — вздохнул Дзори Миро. — Ты хоть немного помнишь ее? Она могла бы сейчас проводить тебя на войну... Подсела бы потом ко мне и поплакала бы, отвела душу... Нарэ! Невестка из Хута!.. Мать Арута, Нарэ!..»
Дзори Миро повернулся к Аруту и внимательно, изучающе всмотрелся в черты его лица. И увидел глаза — Нарэ, и белый чистый лоб Нарэ, и непокорные черные волосы Нарэ... И снова прижался плечом к плечу сына и сказал с глухой тоской в голосе:
— Арут, сынок, с твоим уходом я очень многое теряю, слишком многое... Жизнь станет обузой для меня...
«Спустя три месяца после переселения я встретил невестку из Хута...»
Все так и называли ее: невесткой из Хута. Она была беременна. И всякий раз, когда Миро смотрел на нее, — ему вспоминалась Хандут. Последний раз, когда Хандут пошла в родное село, она была на сносях, а на руках ее был их первенец, которого дед Арут окрестил своим именем.
В лесу, на Черной горе невестка из Хута родила сына. Никто не видел его появления на свет. Некому было поздравить молодую мать с рождением первенца, и никто не дал ему имени.
Невестка из Хута была слаба, как чахлый куст шиповника, от слабости у нее подгибались ноги, и лишь первенец, казалось, придавал ей силы. И она шла.
Невестка из Хута была бессловесной: согласно обычаю, она не могла разговаривать со старшими. Была резня, люди, спасаясь от смерти, бежали из родных мест, терпя лишения и муки, она свято блюла свои обычаи.
— Лао, — говорил ей Ишхандзорци Камэ, — лао, наши обычаи исчезли вместе с нашими очагами. Теперь между нами нет ни старших, ни младших, ни невесток, ни свекров — мы все беженцы, все равны. Не надо молчать, лао, говори, отведи себе душу.
Платье ее было изодрано в клочья, и она стыдилась своей наготы, концом головного платка она прикрывала себе грудь и живот, но порой, забывшись, не замечала, что встречным ветром отводило платок, обнажая ее тело.
В эти короткие мгновения Миро успевал заметить, что невестка из Хута на редкость хороша. Но такие мгновения бывали редки, да и невзгоды нелегкого пути мешали Миро как следует приглядеться к молодой женщине, и он надолго забывал о ней.
Прошла осень, подступила зима, потом запахло весной, и невестка из Хута не заметила, как сын ее подрос и уже произносил первые слова:
— Ма, хлеб...
Откуда этот младенец мог знать, что есть в мире нечто такое, что называется хлебом?..
Она затравленно смотрела по сторонам, словно надеясь увидеть хотя бы кусочек черствого хлеба. Но хлеба не было, и женщина опять замыкалась в себе, окруженная холодным и жестоким миром людей. И не заметила, как однажды ее первенец, научившийся произносить всего два слова — «маре» и «хлеб», тихо, беззвучно умер у нее на руках. Просто она немного спустя почувствовала, что держит холодный труп ребенка. Она прижала его к своей груди, прижала крепко, как никогда до этого, словно пытаясь вдохнуть в него частицу собственного тепла. И закричала — закричала криком смертельно раненного зверя. А потом, протягивая мертвого сына столпившимся возле нее беженцам, стала выкрикивать сбивчивой, безумной скороговоркой:
— Похороните моего ребенка. У него еще нет имени. Он же не виноват. Сжальтесь над ним... Прошу вас...
Занан маре спустилась к реке, взяла щепотку глины, молча начертала крест на тельце ребенка и на его лбу. И на холодном берегу реки Епрат появилась еще одна крохотная могилка...
В тот день они первый раз услышали голос бессловесной невестки из Хута. Однажды они сидели в балке, скрытые кустами ежевики. Неожиданно невестка из Хута поднялась и хотела выйти из кустов.
— Ты куда, лао? — спросил Камэ.
Молодая женщина показала в сторону ущелья.
— Сиди... сиди на месте, окаянная... — глухо прокричал Камэ.
— Мне бы в отхожее место сходить... — тем же тоном ответила невестка из Хута. Сказала, покраснела, глаза наполнились слезами, в слезах боль и гнев. Она решительно шагнула: — Пойду.
Сорок пять, пятьдесят пар глаз грозно глянули на невестку из Хута, сорок пять, пятьдесят пар рук протянулись к изодранной юбке.
— Что должна, тут и делай. — Камэ поднялся с места. — Из-за ради твоего шельмовства всем нам пропадать? Потаскуха...
Глаза невестки из Хута брызнули слезами, вспыхнули яростью, поднялись на Камэ:
— Старый пес!
Она оглядела беженцев, качнув над ними обнаженным мечом презирающего взгляда.
— Нечестивцы! — вскричала, скривила рот, надменно улыбнулась, расхохоталась — слишком громко, по убежищу разнеслось эхо, и вновь иссохшие руки взметнулись к ней в мольбе: заклиная, грозили, угрожая, заклинали. Сорок пять, пятьдесят иссохших рук протянулись к невестке из Хута дня и часа молить для своей скитальческой жизни. Невестка из Хута с застывшей улыбкой оглядела эти руки, свисавшее клочьями свое платье, обнажившее исподнее белье, потом спустила порты и сделала свое «шельмовство» в самом центре группы беженцев...