— Господи, прости его, он не в себе! Господи! — и обернулась к Амаяку: — Молись, бесстыжий, молись, сними с себя грех богохульства!
Амаяк оттолкнул ее, старуха упала и заплакала.
...Костра не зажигали — нечем было. А было бы — все равно бы не зажгли, чтобы не выдать аскерам своего местонахождения. Просто разрубили баранью тушу на части и съели сырой. А на рассвете опять укрылись в пещере.
Они превратились в дикарей, в пещерных жителей, с повадками как у дикарей, со сном и бодрствованием как у дикарей, с поисками пищи как у дикарей. Летом питались лесными ягодами и кореньями, зимой разрывали снег, ища чего-нибудь съедобного. Но многое ли можно найти под снегом? И время от времени они тайком пробирались в турецкие села, в скотные дворы... Да, так было.
Случались и драки из-за куска хлеба, бывало, проливалась кровь. Но протягивать руку, просить подаяния — нет. Такого не бывало!
Дзори Миро достал кисет с махоркой, обрывок газеты, свернул не спеша самокрутку и закурил. Голубовато-белый дым вился за его изуродованным плечом и таял в неподвижном воздухе. Несколько раз с наслаждением затянувшись, он сказал, не глядя на сына:
— Арут, на войне случается, попадают на чужбину, в незнакомые края... — Ему трудно давались слова. — Помни, сынок, лучше умереть с голоду, чем протягивать руку за подаянием:
— Миро, — подхватил возчик Аро, обрадовавшись случаю вмешаться в разговор, — Миро, помнится, зоравар[23] Андраник часто повторял эти слова.
Но возчика никто не слушал.
— Не понимаю, отец, — сказал Арут, — зачем я должен голодать? Я же в Красную Армию еду, не на чужбину.
— Это верно, сынок, но война есть война, случается, и в плен попадают, всякое бывает...
— Скорее я умру, чем сдамся фашистам в плен!
— Война, Арут, — повторил Дзори Миро.
— Миро, ты не слушаешь меня, — обиделся возчик Аро. — Андраник, говорю, тоже был против попрошайничества. Я своими ушами слышал его слова. Помню спрашивает: «Голодные?» Ну мы опустили головы. А он: «Армяне, я видел много смертей и еще не раз увижу, но вот руки, протянутой за куском хлеба, я не хочу видеть». Бог свидетель, Миро, это подлинные слова зоравара Андраника.
— Верно, Аро, верно, — ответил Миро.
«Мы были мишенью для турецких ружей, — думал Дзори Миро. — Не имели ни власти, ни дельного вождя. Все тянули в разные стороны, никто не знал, куда идти и за кем. Только зоравар Андраник...»
— Зоравар Андраник ни разу не был ранен, — сказал Дзори Миро. — Всю жизнь провел в боях и ни разу не был ранен. Знаешь почему, Арут? Он поклялся спасти наш народ, и эта клятва делала его неуязвимым, и турецкие пули не брали его. Понял, сынок?
Арут долго с интересом смотрел на отца, кивнул, дескать, отец, понял, хотя до конца он и не понял того, что сказал отец.
«Он был отцом всех армянских беженцев, — думал Дзори Миро, как бы угадывая мысли сына. — Это был человек, настоящий мужчина... А я вот... стыдно вспоминать. После Сепасара целый год с толпами беженцев — женщин, стариков, детей — я скитался по миру, жил в пещерах и питался кореньями...»
Дзори Миро неприязненно поморщился — ему тягостно было вспоминать те дни.
...И казалось, сырые щербатые стены пещеры смеялись над ним:
«Миро, не очень ли ты дорожишь своею жизнью?»
И он стискивал большие свои кулаки. И правда, стоит ли так цепляться за жизнь, дрожать за бренное, покрытое придорожной грязью, никому не нужное тело?
И однажды он сказал:
— Пойду искать своих односельчан.
Его никто не удерживал — одним скитальцем больше, одним меньше, не все ли равно?
И Миро ушел из лагеря. Он долго бродил по лесам и горам, обходя людные места, а при встрече с другими беженцами опять расспрашивал: нет ли среди них кого из Тагаванка, не видел ли кто-нибудь молодую женщину по имени Хандут, невестку из Горцварка, беременную, с младенцем на руках...
Никто не знал, никто не видел.
И Миро шел дальше и опять расспрашивал встречных: не видел ли кто, не слышал ли?..
И узнал наконец...
...Однажды ночью в ущелье Джгни двухгодовалый Арут расплакался в голос, требуя то хлеба, то воды, то «шошо», о котором никто ничего не знал. Может быть, на ребячьем языке это «шошо» что-то более вкусное, чем просто хлеб и вода, или, может быть, этим словом ребенок выражал свое недовольство миром, оказавшимся для него слишком жестоким. Кто знает? Но ребенок плакал, и голос его разносился далеко за пределами пещеры, где уже несколько дней скрывалась группа беженцев. Хандут то прижимала ребенка к груди, то целовала его в губы, то шептала ему в ушко нежные слова, успокаивая его. Ничего не помогало, ребенок продолжал плакать, и Хандут приходилось отвечать растерянным молчанием на тревожные возгласы: