Миро умолк. Молчал и сын Арут, не понимая, зачем отец говорит ему все это... О каком одиночестве ведет он речь?
— Может случиться, лао, на войне всякое бывает, жизнь, она ведь очень запутанна, может случиться, сынок, что окажешься в одиночестве в этом ошалевшем мире. Тогда ты почаще вспоминай отца своего Дзори Миро — помни, что есть на свете, по крайней мере, один человек, который принял тебя в свою душу и лелеет в своем сердце. Помни это, и ты даже в одиночестве не будешь чувствовать себя отверженным в мире...
— Эх-хе-хе!.. — тяжко вздохнул возчик Аро. — Это ты верно сказал, Миро. У нас в Караглухе есть один человек, уж очень он мне не по душе. Поверишь ли, рад бы с ним вовсе не говорить, пропади он пропадом, да вот беда, никак невозможно: как ни вертись, а все же односельчанин, каждый день встречаемся, я ему нужен, он мне нужен, ну прямо беда!
«А тебя кто приемлет в этом мире, Дзори Миро, — спросил он себя и, подумав, сам же ответил на свой вопрос: — Арут. Арут приемлет тебя как отца... У Арута свой мир, у тебя свой... Его товарищ по комсомолу Егоренц Володя намного ближе ему, чем ты... Пусть так... Арут живым вернется с войны, ты женишь его на Айкуш, приведешь невестку в дом, заимеешь внуков, одного из них назовешь Миро, и этот Дзори Миро с пальчик примет старого Дзори Миро... Старики и дети всегда легко понимали друг друга. И ты уйдешь из мира, принятый им...»
— Ты догадался, о ком я говорю, Миро? — не унимался Аро. — Вот, к примеру, взять хотя бы нашего бригадира Гево. Пройдет этак, гордо подбоченясь, что твой царь персидский, и даже не посмотрит на тебя, и на твое приветствие не ответит. Иной раз, поверишь ли, думаю про себя: а вот и не поздороваюсь, черт побери, пусть он первый... Но опять же как не здороваться? Он же бригадир, хоть и на ровном месте, а все шишка! Не поздороваешься — он тебя завтра же того... К примеру сказать, трудодни-то мои он записывает... Так-то вот... А ты говоришь... — опять вздохнул возчик Аро, ничуть не смущаясь, что, начав во здравие, кончил за упокой.
— Хочешь не хочешь, а он твой односельчанин, зачем же не поздороваться при случае.
— Хм, односельчанин... — недовольно хмыкнул Аро. — Если бы только односельчанин, а то ведь Гево — хозяин нашего села! Уж это точно! А ведь если говорить по совести, несправедливо это. Спросишь: почему несправедливо? Отвечу: а потому несправедливо, что село наше основал не бригадир Гево, а Дзори Миро! Ты и есть настоящий хозяин Караглуха!
Арут весело расхохотался.
— А ты не смейся, — озлился возчик Аро. — Наше село основал твой отец. Я это помню, у меня память острая! Ты-то сам разве забыл, Миро?
— Не забыл, — ответил Дзори Миро, нахмурившись.
«Был такой же теплый летний день...»
— Чахрканци Нго и Овеци Месроп только после тебя начали строиться, а потом пришел Саркис. У меня память острая, я все помню. Гево с отцом пришли позднее. Ты не помнишь, Миро?
«Был летний день, и опять шла война...»
— А теперь Гево стал хозяином! Миро просит у него воду для полива и получает отказ — вот до чего дошло! — возмущался возчик. — Ты свой овес сколько раз поливал, Миро?
— Во время ливня.
— Ну вот, я так и знал. А Гево раз десять полил. Эх, несправедливость! Сколько овса думаешь собрать, Миро?
— Сколько придется, — пожал плечами Миро.
«Шел двадцатый год, была война...»
— А у меня в этом году хорошая уродилась пшеница, крупная, — сказал возчик, — такой пшеницы ни у кого нет. Было бы с кем обменять на овес.
Но Миро, погруженный в собственные думы, не слушал его.
«В тот день в чужом, незнакомом мне доме на меня напало затмение, и я совершил недозволенное — перевернул все вверх дном да еще разбил часы... Дорога вела в Арагац...»
Он медленно брел по пыльной дороге, уходя все дальше и дальше от родных гор, оставшихся по ту сторону Аракса. Шел день, шел два, а на третий оказался среди гор, чем-то напоминавших сасунские. Он бродил по извилистым тропам через незнакомые села, в которых многие дома пустовали, стояли с наглухо заколоченными окнами и дверями. Он мог войти в любой из них, вдохнуть в него жизнь. Он мог отыскать хозяев этих сел, если они были, и попросить:
«Я бездомный нищий, беженец, позвольте мне поставить хижину на краю вашего села...»
Но он шел все дальше и дальше от мест, населенных лодьми, он взбирался все выше и выше в горы.
Он искал родник, рядом с которым можно было бы поставить хижину...
И нашел его на лесной опушке, вдали от людской суеты. Он присел на камень, скинул на землю котомку. Здесь было то, что он искал. Еще недавно ущелья скрывали его от врагов — здесь было ущелье, его друг и защитник; он любил тишину, она была его верным спутником во время долгих скитаний — здесь была тишина, лесная, ничем не нарушаемая тишина... Он снял папаху, положил на другой камень, задумчиво посмотрел на ущелье, раскинувшееся внизу, устало закрыл глаза, всем своим существом отдавшись блаженному покою.