Женщина опустила голову, пряча навернувшиеся слезы.
— Невестка из Хута, после тебя... после тебя я тоже ушел от них... — Он опять не договорил. К чему это, кому надо знать, когда и зачем он ушел от людей? — Как же тебя зовут, женщина?
— Нарэ, — подняла она голову.
«Нарэ, Нарэ‚ — подумал Миро. — Хандут... Нарэ... Удивительно...»
И сам не смог бы объяснить, что здесь было удивительного.
— Хорошее имя, — сказал он наконец.
— Мужу тоже нравилось мое имя, — сказала Нарэ, смущенно отводя взгляд. — Не этому, а первому, который остался там, в родных краях. Этот называет меня Ниной.
— А этот кто? —В голосе Миро послышались ревнивые нотки. — По какому такому праву он портит твое имя, данное при крещении?
— Он хозяин этой лавки, зовут его Вано, — неохотно сообщила Нарэ. —А как ты живешь, братец Миро?
Миро пожал плечами и ответил неопределенно:
— Живу себе... В горах живу, Нарэ. Дом себе построил.
— Это хорошо, — вздохнула Нарэ. — Хорошо в горах! Здесь мне дышать нечем, задыхаюсь я. А куда мне деваться? Вот и живу... — Она мечтательно поглядела вдаль. — Ах, сейчас бы в наши горы! На крыльях бы полетела.
Миро смотрел на нее, смотрел на ее пальцы, перебиравшие край платья, — пальцы мелко дрожали; смотрел на ее новую одежду — непривычно было видеть ее в новом, в этом платье, она казалась чужой; смотрел на ее лицо — похудевшее, хотя, казалось бы, живется ей неплохо... Он искал слов, чтоб растянуть беседу, подольше побыть возле нее, но нужных слов не находил.
— Ну я пойду, Нарэ, — сказал он.
— Куда? — спросила она и взглянула на него расширенными глазами, и в голосе ее были слезы.
— К себе, — сказал Миро, — в горы.
— Ты живешь один?
Вопрос пришелся по душе Миро — то ли потому, что на него легко было ответить, то ли потому, что слова Нарэ всколыхнули в нем годами накопленную печаль, которую он хотел бы разделить с кем-нибудь, но не с кем было.
— Один, Нарэ, — ответил он, — совсем один, один во всем мире!
Опять помолчали. Они могли так молчать и час, и два, но каждое произнесенное после этого слово явилось бы продолжением прерванного разговора. Поэтому молчание не было в тягость ни Миро, ни Нарэ.
Наконец Нарэ тряхнула головой, как бы отгоняя остатки мучивших ее сомнений, и сказала:
— Не люблю его язык.
— Чей язык? — не понял Миро.
— Вано, моего мужа, чужой он мне. Непонятный. Да и он сам. Видеть его не могу! А эта лавка будто заноза в глазу. Ах ты господи! В горы душа рвется, братец Миро, в горы, в поднебесье!
...Из Еревана они ушли вместе, пошли не по дороге, а напрямик, по бездорожью, прямо к горам, синевшим вдали. Там было их ущелье, их дом. Миро с поклажей шагал впереди, Нарэ — чуть поотстав.
На закате следующего дня они добрались до ущелья, поднялись по пологому, усеянному камнями скату. Миро остановился у порога своей хижины и сказал:
— Вот это и есть наш дом.
Нарэ смущенно потупилась и прошептала тихо:
— Я согласна...
Дзори Миро повернулся и посмотрел назад, хотя и знал, что не увидит своего села — слишком далеко отъехали. И вспомнился ему Караглух той далекой осени. На краю ущелья стоит его дом, уже отстроенный. Другие крестьяне достраивали свои дома или только начинали строить. Впрочем, и у него еще не все было на месте: двери не были навешены, площадка перед домом не очищена от мусора и не выровнена. Это уже сделала Нарэ, своими руками... Ах, Нарэ, Нарэ...
— Арут, самое тяжелое на свете — это когда теряешь человека, — сказал Дзори Миро. — Потому что человека уже не вернешь. — Он вспомнил всех, кого сам потерял: да, их уже не вернуть, вот что самое горькое. — Тяжело терять родную землю, сынок, но земля, видишь ли, она не принимает чужого владыку, потому что она уже сроднилась со своим, настоящим, и будет ждать его прихода, будет ждать столько, сколько надо, и в конце концов дождется. Это потеря не навсегда...
— Э, не говори, Миро, — усомнился возчик Аро. — Наш бедолага Хачик столько времени спину гнул, возделал свой приусадебный участок, здоровье свое положил, пока очистил его от камней, пришли, промерили и отобрали: норму, видишь ли, превышает.
«Нет, это не навсегда, — думал свое Дзори Миро, не слушая болтовни возчика, — германец проиграет войну, ибо неправое дело никогда не побеждает. И в этой войне победят Советы, и Советы же откроют нашему краю путь к благоденствию...»
— А какой табак он вырастил на этом участке! — не мог успокоиться возчик Аро. — Какой это был табак, Миро, я ведь помню, сам курил. Чудо, а не табак! А колхоз возьми да и построй на этой земле хлев для скота. Вот и говори после этого, навсегда или не навсегда. Да только ли Хачик? — продолжал изливать душу возчик, хотя никто его не слушал. — Арут, ты, наверно, не помнишь, ты тогда еще не родился. Так я тебе скажу: сколько ни есть земель в нашем Караглухе — колхозные или в личном пользовании, — все они политы нашей кровью и потом. До нашего прихода там не было никакой земли, одни камни. Сколько мы труда положили, чтобы выкорчевать их. Миро, ты сам скажи, прав я или не прав?