— Но это невозможно, — неуверенно сказал Дзори Миро, ни к кому не обращаясь.
— Что невозможно, отец? — не понял Арут.
«Что?.. Да разве словами объяснишь такое, сынок, сердцем надо понять», — думал Дзори Миро.
— Что станет, говорю, с этим домом? Ты думал об этом, сынок?
Арут ответил с легкостью, от которой сжалось сердце Дзори Миро:
— Продадим! Не найдем покупателя, что ли? А сами переедем в город.
Волна тупой боли прошла от изуродованного плеча к шее.
— Этот дом выстроен не чужими руками, его строил я, твой отец, ты можешь это понять? — с трудом выговорил Дзори Миро.
Арут смотрел на него удивленно, не понимая, чем обидел отца.
— Мне здесь нечего делать, отец, мое место в городе. Я же буду физиком, что мне делать в селе?
Миро молча поднялся из-за стола, прошел в соседнюю комнату и молча лег на тахту. И Сарэ поняла, что в ее семье многое изменилось, что эти тонкие, нежные пальцы с крашеными ногтями, эти смеющиеся глаза принадлежат ее невестке и что вряд ли ее сын Арут, поцеловав кончики этих пальцев, познав красоту этих обнаженных плеч, захочет вернуться в мир, в котором живет его мать. И ревнивое чувство больно резануло по материнскому сердцу. Она опять посмотрела на невестку, на ее открытые руки и плечи.
— Невестка... — начала она, решив намекнуть ей, что надо бы сменить платье, надеть что-нибудь поскромнее, но раздумала, убоявшись обидеть сына и его жену, и сказала другое: — Ты тоже учишься?
— Нет, я уже окончила, — улыбнулась она. — Я работаю.
— А кем ты работаешь?
— Тоже со счетно-решающей машиной.
Лицо Сарэ помрачнело, зловеще прозвучавшее слово «машина» насторожило ее. «Что еще за машина, какая она?» Впрочем, неважно какая — главное, что «машина». Воображение мигом нарисовало ей, как Маринэ стоит возле этой самой «машины», а рядом толпятся мужчины...
Когда Анушаван уехал на фронт, бригадир Гево тоже назначил ее работать на «машине», колхозной молотилке... Ах, Гево, проклятый Гево, кобель ты, разбойник, всю жизнь ей исковеркал! Проходя мимо «машины», он улыбался Сарэ такой сладенькой, сахарной улыбкой. Сперва Сарэ возмущалась, потом стала привыкать к этим улыбочкам. А там уже... Как все случилось — сама не заметила... В тот день Сарэ, придя домой, долго тайком от свекрови плакала, опустившись на колени перед фотографией Анушавана, висевшей на стене. Плакала, каялась в измене, клялась, что больше никогда этого не случится. Решила не ходить на молотьбу, перейти в другую бригаду, но утром опять пошла. Вечером снова плакала, и каялась, и обещала, и... опять пошла. А вскоре и каяться перестала, и на колени не вставала.
Сарэ и сейчас не понимает, как могла позволить себе такое. Ведь она по сей день любит Анушавана, и если бы он остался жив и вернулся домой — даже теперь, спустя двадцать с лишним лет, она бросилась бы ему в ноги и, вымолив прощение... вернулась бы к Дзори Миро.
Сарэ опять взглянула на полуобнаженную грудь и плечи Маринэ, на ее открытые руки и подмышки и снова представила ее стоящей возле этой самой «машины», а рядом — чужого мужчину с сахарной улыбочкой.
— Маринэ, ты в какое время работаешь — днем или ночью?
— Бывает, что и вечерами.
«Уж очень улыбчивая девушка, — недовольно подумала Сарэ, — и многие мужчины, наверно, отвечают ей улыбкой Гево...»
И накипала ярость на этих Гево с их сладенькими улыбочками... Ах, с каким наслаждением Сарэ надавала бы им пощечин, плевала бы в их бесстыжие глаза, схватила бы суковатую палку Миро и обрушила бы на их тупые головы.
Сарэ медленно встала, обняла худенькие плечи Маринэ, прижала к себе.
— Невестка... — только и сумела сказать она.
И никто не понял, отчего заплакала Сарэ. Она и сама этого не знала...
Арут сидел за столом и, задумавшись, карандашом чертил какие-то замысловатые линии. И сам не заметил, как на бумаге получилось ущелье — куда более глубокое и широкое, чем то, на краю которого стоял дом его отца. Подумав, он нарисовал по одну сторону ущелья отца и мать, по другую — себя и Маринэ.
Пунктирная линия тянулась от отца к нему, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья.
Пунктирная линия тянулась от матери к Маринэ, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья.