Пунктирная линия тянулась от него к отцу, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья.
Пунктирная линия тянулась от Маринэ к матери, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья...
А на дне этого ущелья линии сходились, сплетались друг с другом в запутанный клубок.
Дзори Миро вышел из дому. Ночь выдалась темная-темная. Он прошел под деревьями, слушая, как под ногами шелестит сухая опавшая листва, хотя до осени было далеко. Деревья стучали на легком ветру полуобнаженными ветвями и, казалось, молили его:
«Воды».
— Будет вам вода! — ответил Дзори Миро. —Я еще жив.
«Этой же ночью тайком направлю сюда воду», — решил он.
— Этой же ночью я дам вам воды, — сказал он вслух.
Он подошел к краю ущелья, уселся на свой камень у старого дома, достал из кармана кисет, газетный обрывок, не спеша насыпал горсть табаку, подумал, добавил еще, все так же не спеша свернул самокрутку, зажег спичку, закурил. Несколько раз затянулся, потом вздохнул и сказал, обращаясь к ущелью:
— Остались я и ты.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ВОЗДЕЛАЙ СВОЙ САД...
Первая повесть Мушега Галшояна «Дзори Миро» в русском переводе была опубликована в 1972 году. В предисловии к этому изданию Вардгес Петросян, представляя нового автора, рассказал историю его семьи, вернее, отца писателя, Ове, который, как и герой повести Дзори Миро, потеряв во время турецкой резни всех своих родных, покинул родину — легендарный Сасун и переселился в Восточную Армению. Но, рассказав, предупредил, чтобы читатель не думал, будто Галшоян попросту описал жизнь своих родителей, потому что в судьбе Дзори Миро воплощена судьба всех западных армян, тех, кто, уцелев во время геноцида 1915 — 1920 годов, нашел в себе силы преодолеть власть страшных воспоминаний и начать жизнь заново — построить дом, засеять поле, родить и вырастить детей...
Тогда, в 1972 году, повесть так и воспринималась — как историческая. Но, перечитывая ее сейчас, мы открываем в ней то, что не заметили при первом чтении, а именно то, что Галшоян, пристально всматриваясь в своего Миро, пытается понять самую сущность армянского национального характера, его, так сказать, «сердцевину», если воспользоваться образом из широко известного в Армении стихотворения Амо Сагияна «Вол»:
Сагияновский Вол отнюдь не аллегория, и все-таки есть в этом образе что-то, что позволяет видеть в нем как бы олицетворение жизнестойкости, так же как и в образе Дзори Миро — с его надежностью, с его долготерпением, с его бессловесной добротой, с его умением оставаться собой при любых обстоятельствах, с его поистине «воловьей» волей к жизни — «выгоняющей из боли»... Нет, это не та жажда жизни, что все сметает на своем пути, не считаясь ни с требованиями чести, ни с долгами совести. Для Миро существует только один способ жить /и выжить!/ — по совести. А по совести — значит, не для того, чтобы спасти свою шкуру, но для того, чтобы «продолжить свой род», больше того, чтобы утвердить саму идею Жизни. Вспомните тот эпизод повести, где Миро, единственный из мужчин, встает на защиту... стельной коровы. Защита обошлась ему дорого: пораненная кинжалом Сого рука так и не выправилась, Миро так и остался косоруким и кривошеим. А ведь вовсе не был «святым», знал, что голод может превратить человека в затравленного волка, по себе знал, не забыл ту ночь, когда, пробравшись в село, стащил барана, приволок его в лагерь, и не было в нем ни одного чувства, «кроме... неукротимого желания тут же, не сходя с места, разодрать его на части и сожрать».
Но одно дело — баран и совсем другое — стельная корова... Конечно, Миро прекрасно понимает, что Сого, поднявший на него кинжал, не только о себе думает, понимает, но не может нарушить «табу» — уважение крестьянина к чуду удвоения живого: «Скорее умру, чем допущу тебя к скотине»...
Словом, когда Миро оказывается в ситуации последнего выбора, он, при всем своем жизнелюбии, никогда не унижается до того, чтобы цепляться за «просто жизнь».