«Ясно, старик, ясно, — Киракосян улыбнулся. — Стоит, как невеста... Подкинем старику десятку», — и приказал шоферу:
— Поехали!
Закат. Далеко в горах перемешались облака, подобно полыхающим стогам. За Бовтуном пылала вершина Мать-горы, там густые россыпи «чертова когтя»; блестящие эти камни играют вовсю в последних лучах заходящего солнца.
Летний зной становился мягче, и заговорили молоты, перестук их доносился отовсюду — стук молота отдельно, уханье работавших отдельно.
Арма расчистил место для гура, теперь обтесывал камень.
— Посадил бы ты тут крупные красные розы, чтоб невеста твоя понюхать заходила, — тараторит жена Мирака.
Арма и невестка никогда друг с другом серьезно не разговаривают, все шутят, дразнят друг друга, и это обоим нравится.
Подходит старуха Занан, что-то бормоча себе под нос.
— Здравствуй, Арма. С утра с камнем? — интересуется она.
Потом усаживается возле невестки, берет у нее из рук малыша и серьезно так спрашивает:
— А что ж ты, молодица, двойню не родила?
— Нет в ней размаха, матушка Занан, — Арма улыбается, склонившись над камнем.
— Воздастся тебе за труды твои, Арма, — хвалит его старуха. — Душа у тебя не на привязи.
— Как то есть не на привязи, матушка Занан?
— А так бывает, когда человек зол на дело, спины своей и рук своих не жалеет... Так ведь, молодица?.. Эх, родила б ты двойню, — и к своему переходит: — В отчем роду у нас много двояшек было. Много их рождалось, все выживали, здоровехонькие были, росли себе... Один только как-то раз ногу себе сломал. Да и то по вине своего рехнувшегося деда. Когда они, двояшки-то, родились, дед еще в своем уме был. А рехнулся он, когда мальчишкам десять лет исполнилось, в ту весну. Каждый день поднимался он на гору, на самую вершину — мол, счастье раздавать буду. Так он и говорил, этот помешанный старик. И знаешь, что семье приказал? Чтоб двояшки по утрам, умывшись и причесавшись, шли к нему на гору здороваться, а потом уже спускались к дому и за стол садились. Так-то! А в те времена, знаешь, как было: слово старшего в доме закон, в своем он уме или не в своем. И что бедным двояшкам делать было — слово деда! Каждое утро лезли они на гору, да и на какую гору — высокую, каменистую! — чтоб деду «доброе утро» сказать. А старик в кулаке бомбошку зажал... Ты знаешь, что такое бомбошка? Это конфета, Арма, конфета! Так вот, в одной руке у старика конфета, в другой воробышек, един бог весть, откуда он его взял. Но был воробышек — хорошенький, тепленький, дрожащий. И каждый божий день, Арма, задавал дед своим внукам-двояшкам один вопрос: кому воробышка, а кому конфету? И все время один из двояшек хотел воробышка, а другой конфету...
Вздохи людей, долбящих камни в этот душный летний вечер, сливались в один, общий — в жаркое дыхание поселка...
— И каждое утро, Арма, повторялось одно и то же: один мальчонка, тоненький, просил воробышка, а другой, толстенький, конфету. Один с воробышком играл, другой конфету сосал, и ждали оба, что дед скажет. А дед отбирал воробышка у худенького внучонка и разрешал: «Идите! Утром не опаздывайте». И так каждый божий день... И как назло, Арма, старик этот рехнувшийся долго прожил, долго двояшек мучил. Разве ж это дело — каждое утро на гору лезть, да еще на такую гору! Худенький-то весело в гору поднимался, легко, как птенчик, а для толстенького это мука была, Арма, сущая мука. И однажды упал он, сломал ногу, с малолетства инвалидом остался. Вот так-то. И все из-за старика этого помешанного... Из-за него парнишка до самой смерти хромал. А других увечных, Арма, в нашем роду не было. Только этот. Да и то из-за старика, который счастье раздавал.
Глава третья
— Ну, живо, живо!..
Раннее утро. Директор совхоза Егия Киракосян стоит один во дворе конторы, где должны собраться рабочие, и говорит сам с собой то громко, то вполголоса, то так, что слышно лишь ему самому.
— Ведь полдень уже, полдень! — Он вертит короткой шеей, и куцая седина его серебрится на солнце. — Живо! — Призывный и полный обиды взгляд Киракосяна покачивается над поселком. — Да разве смеет крестьянин до полудня почивать? — «Как же им не отоспаться-то? С утра до ночи над камнем бьются, до зари встают, стук молота отовсюду слышен». В душе директор совхоза их понимает, а вслух возмущается: — До полудня дрыхнут! Вон, гляньте! — И, подбоченясь, смотрит на солнце. Потом на часы... До выхода в поле еще далеко. — Разве это дело? Разве так целину подымешь?
— Директора позову, пусть он измерит! — крикнул кто-то на верхней улице.