Машина затормозила возле склона, молодые рабочие археологов вышли, взобрались на склон, разделись до пояса, нахлобучили соломенные шляпы и — руки в брюки — вниз глядят. А со склона все это выжженное плато выглядит горнилом, поселковые дома — ровненькими упорядоченными ульями, а здание школы — времянкой пасечника. Каменное плато кажется оттуда еще более плоским, а Армянское нагорье еще более близким. И молодые люди с удовольствием глядят на горизонт в тумане, соединяющий Мать-гору с Армянским нагорьем.
«Болтают, наверно... И о чем столько говорить можно? — Нерсес отворачивается и снова смотрит на Сантро. — Боек он на язык, правда, боек... — оценил он новичка, — а из-за чего переехал?..»
«Вот уж паразиты, — Ерем презрительно глядел на молодых людей, сидевших возле кучи земли. — Их месячную работу Варос бы за день сделал... И кто у них работу принимает? Кто им деньги платит? Надо бы Варосу его разыскать и устроиться рыть ямы — по две за выходной...»
— Мы такое село, как Ачманук, из рук упустили, а эти люди какие-то новые села под землей ищут, — высказал свое мнение об археологах Сантро. — Не так я говорю, Баграт? Был на земле Ачманук, стоял на берегу реки, и нету его. Нету, братец. Теперь он лишь горсть огня, — попытался сжать беспалую ладонь, — вот тут, — и ударил ею в грудь. — А почему?
— У этих щенков и инструмент, наверно, хороший.
Варос понял по-своему намек Баграта.
— Отнять, дядя Баграт?.. Пошли, Арма?
«Хоть бы докопались они до воды», — возникло у Арма желание и тут же поглотило его всего... Вот бежит поток с Мать-горы, разветвляется вправо и влево, и журчит вода по холмам. На холмах растут ореховые деревья, вода огибает их, поит и низвергается в овраг. А весь Бовтун — зеленое море с ласковыми теплыми прибоями. В нижней части Бовтуна разбиты виноградники, а над поворотом раскинули пышные шатры крон плодовые деревья... Да, собственно, это и есть завтрашний Бовтун, таким он и должен быть. А вода, бегущая со склона Мать-горы, — это фантазия. Конечно, фантазия. А холмы за Бовтуном так и останутся серыми, выжженными, усеянными шипящим от зноя кварцем... И все-таки... неужели невозможно их озеленить?.. Может, попробовать? Посадить пока хоть одно ореховое дерево?.. Нет, лучше два, рядышком, — Арма отыскал взглядом место для ореховых деревьев, в пятнадцати — двадцати шагах от канала, над ним, на одной плоскости с Мать-горой... Вначале можно воду для поливки ведрами носить, ведь канал рядом, а потом... Ореховые деревья упорны, и разрастутся у них вширь и вглубь корни, да, большие будут корни, глубокие. А если еще за год два-три раза дожди пройдут, наберут силы деревья, и будут у них могучие кроны, которые сольются с Мать-горой, и тот, кто снизу, с дороги, ведущей в Бовтун, посмотрит на вершину Мать-горы, увидит зеленый купол. Арма посмотрел на поселок, на канал и чуть повыше, туда, где посадит он ореховые деревья, потом на Сантро: «Вот тебе и твой Ачманук». Ему показалось, что в самом деле он нашел, что ответить Сантро, и ответ этот самый точный: «Вот тебе новый Ачманук»...
— ...А кроме тех, что пали на поле боя, кроме убитых, — Сантро говорил тихо, нараспев, — сколько раненых домой вернулось и умерло дома, а сколько инвалидов осталось! Эх! — И он взмахнул культей. — Меня самого разве за целого считать можно? Разденусь, так на теле живого места не найдете. Вдвое больше крови, чем есть во мне, пролил я на поле боя. После войны сапоги мои тяжелей меня самого были. Демобилизовался я, остановился возле казармы и думаю: сапоги вы мои, мученики, пыль всего света на вас, а вот ачманукской пыли нету. А была бы на вас пыль Ачманука, отряхнул бы я ее у своего порога, позвал бы отца и сказал: «Принес я с собой землю Ачманука, целуй ее...»
Арма поежился от слов Сантро — сколько человек с войны не вернулось, сколько раненых дома умерло! Вот и отец... Если б он был жив... И жил бы тут... Он сказал бы ачманукцу Сантро нечто, чего тот никогда не слышал и не услышит. А что бы сказал отец?.. Что?..
«В дневнике моем есть запись об одном алхимике. Помнишь, Арма?»
«Помню, отец».
Когда-то, давным-давно, добрался один человек из Тарона[8] в Египет. И стал он, не смыкая глаз, денно и нощно ставить опыты — хотел получить золотой слиток. Зашел как-то ночью к нему сосед. Отдай, говорит, мне вещество и колбы, мне нужно. Сосед разводил змей и занимался продажей змеиного яда. Занес он копье над грудью алхимика, а сам схватил в охапку колбы, готовое вещество и был таков. А что осталось, потом прихвачу, решил он. Осталось у алхимика два сосуда и немного готового вещества. Но он продолжал упорно работать. И однажды говорит жене: «Сдается мне, что вот-вот получу я золотой слиток. Но все равно потерпел я поражение: сосед унес наши сосуды с готовым веществом и поставил их перед змеями, а я ничего поделать не могу. Даже если получу я благородный металл, обида во мне останется...» — «Ты золото в конце концов получишь! — обрадовалась жена. — Ты гордиться должен и быть счастлив!» — «Конечно же, я стану гордиться, но лишь тогда, когда вконец отупею и не буду видеть, что сосуды мои с ценным веществом стоят перед змеями. Привыкну к этому изо дня в день и уже замечать не стану. А может, буду себя обманывать, мол, не нужны мне эти сосуды, и так получил я благородный металл. Люди ведь любят себя обманывать, всю жизнь они себя обманывают. Если хочешь знать, человек только себя и обманывает, и никого больше. От бессилия это».