А Назик кладет яйцо в подол матушке Занан, и старуха открывает глаза.
— Возле отчего дома большой лежал камень, хороший... — замечает в подоле яйцо и удивляется: — Откуда?.. Нет, Назо джан, я есть не буду, у меня и зубов-то нет...
Варос хохочет, отец из-под нависших бровей глядит на старуху, на сына, потом на Назик. «А она самовольная...»
— Нам повезло, народ. Мать-гора сады нашей бригады от ветров защитит, — Марухян воодушевляет рабочих. — Бовтун ведь всем ветрам открыт, сами знаете, а наши сады гора прикрывает. И вода под боком, и до поселка рукой подать. Покончить бы с камнями, а дальше все пойдет как по маслу.
Во время этой речи Артуш отошел в сторону и растянулся на земле лицом вниз. Варос принял свою излюбленную позу — лег на холме ногами вверх, раскинул руки, — прикрыл глаза и начал подсчитывать, сколько же денег надо откладывать в месяц для великой цели.
— Да такого места, как наш совхоз, нигде не сыскать. Не сегодня-завтра фрукты под ногами валяться будут, — Про метнула на Артуша взгляд.
— Да кто тебе такую чушь сказал, сестрица? — Сантро посмотрел на женщину с вызовом.
«А этот-то что лезет?» Про отвернулась от Сантро... Вместо того чтоб понять ее уловку, поддержать, наставить заблудшую душу ее благоверного на путь истинный, только мешают... Может, к Киракосяну сходить? Пусть вызовет его, припугнет, приструнит... Да нет, ничего не поможет. Бродяга бродягой и останется. Продерет однажды утром Про глаза, а Артуша и след простыл...
Про посмотрела на мужа, который лежал лицом вниз, сняла платок, поднялась и прикрыла Артушу голову.
«Да чтоб ты провалилась вместе со своим платком», — Артуш, даже не приподнявшись, отшвырнул платок в сторону.
— Артуш, сынок, ты так солнечный удар получишь, — счел нужным сказать бригадир. — Вставай. И нам пора, а то нас всех разморило.
Сантро, опершись на культю, хочет приподняться, Баграт безмолвно ему запрещает.
«А он послушный, — бригадир в душе благодарен Сантро, — уговорю-ка его жену привести на работу, в месяц раз-другой придет, а остальные дни я ей припишу... Невредный он, видно, человек».
— Да ты сиди, — со своей стороны разрешает Марухян Сантро. — Немножко еще посидим, и за дело.
Матушка Занан от голосов пробудилась.
— Габо из рода моего отца... Да нет, я о камне рассказывала, — вспомнила старуха. — Возле нашего дома большой гладкотесаный камень лежал. Я тебе говорила, Назо, кто бы к нам в дом ни пришел, должен он был этот камень от земли оторвать? А ежели у мужчины силенок... ежели у мужчины силенок не хватало, тогда мой отец покойный... — Отяжелевшие веки старухи сомкнулись, а губы продолжали беззвучно шевелиться.
— Сидишь с непокрытой головой, это нехорошо, сынок, — обращается бригадир Марухян к Арма. — Нету, что ли, в Ереване соломенных шляп?
Арма, глядя на Мать-гору, плечами пожимает. Он слышит перезвон кварца, усеявшего гору и холмы, почти видит этот перезвон. Попробовал было мысленно повторить голоса блестящих камешков, и вдруг в ушах его зазвучала мелодия песни Комитаса «Мокац Мирза». Затаил дыхание, прислушался... Да, верно, это она. В нем в глубине, так глубоко, что вроде бы и нет уже там с ним никакой связи, заволновалась, выстроилась песня, та самая, что недавно исходила из недр земли.
«Какая она знойная». Арма пел про себя песню и в середине ее пожалел, что такие у нее слова, заставляют они умереть Мокац Мирзу... Ничего другого не было, только душный день, тропа, карабкающаяся вверх, и одинокий всадник. Он статен и плечист, он сросся с седлом, стан его перетянут широким поясом, подчеркивающим мощь спины, а шелковые кисти чалмы ниспадают на высокий лоб, он не гонит скакуна и не придерживает его, выпустив вожжи из рук, едет он в гости, не подозревая о людском коварстве... В словах он умирал, а в мелодии не было Мокац Мирзе смерти. День оставался по-прежнему душным, и тропа не приводила его в город Дзира, где был заговор против него, и оставался Мокац Мирза в седле — вечным всадником, вечным путником.
И Арма позволил литься песне без слов, так она стала правдивей, и мелодия сливалась воедино со зноем дня.
— Вранье это, — Сантро вслух возразил собственным мыслям, — тот, кто любит золото, Баграт, землю любить не может. Тот, кто душу продал, для того деньги родиной станут и тот деньги не променяет на землю и камни. Это так...
«А тропа Мокац Мирзы лежит где-то возле Ачманука», — подумал Арма. И вновь в нем подняла голову обида — он не может пройти по тропе, по которой проехал Мокац Мирза, не имеет права.
— Баграт, курить не хватит? — озабоченно говорит бригадир.