— Возле Белого колодезя. Знаете?
— Вот как… хм… Знаю. — Игнат голову опустил. — Отец мой… да, переворачивается дело…
— А что отец?
— Да ничего, так я… Вспомянулось. Бывал там часто. Место пригожее. Затишек от ветров…
— И выгон просторный. Есть где жеребятам взбрыкнуть. И вода рядом. Пошли бы вы строить, Игнат Гаврилыч, — уже посоветовал Василий, — и я был бы за участок спокоен.
— Скачки хотите наладить?
— Ну, это не помешает. А больше для дела. Для хомута, свои чтобы кони, не покупать.
В последний месяц уж очень нудно стало Игнату в доме, что хоть бери разваливай сарайчики, а потом опять складывай. Но не хотелось на люди вылезать. Пройти мимо хуторской толпы — одно дело, а вот вместе со всеми, в одной упряжке… Не избежать косых взглядов, упреков, а то и насмешек. Недавно встретился Назарьеву станичный кузнец, вроде бы шутя издалека крикнул: «Здорово, контрик!» И попробуй ему прекословить, огрызаться — закипит в злобе, в драку полезет, припомнит всех своих погибших родичей, будто Игнат виноват в их смерти.
«Неужели так будет до скончания жизни? — едва сдерживая злость, подумал тогда Игнат. — А если — в другой хутор?.. Далеко на чужбину — и боязно и хлопотливо, а в соседних хуторах всяк Назарьева знает». А поработать бы… Дело председатель говорит, будто думы его угадывает. Истомился, поразмяться хочется, в заботе забыться бы. Да где-нибудь на отшибе, в сторонке, да с человеком таким, чтоб боль его понимал, не ширял в глаза прошлым. А на станах теперь всякие лекции читают, обучать неграмотных взялись, начальство районное наезжает.
Председатель ждал.
— Ну, а там много людей колготиться будет?
— Бригада маленькая. Особая, можно сказать. Социалисты.
— Ну, если я сожгу эту ферму, бомбу подложу? — Игнат прищурился, сдерживая улыбку. — Назарьев я.
— Знаю. Свой дом ведь не поджигаешь?
— Как сказать… Озлюсь, одурею… Схожу, что ж… — пообещал Назарьев и хлопнул себя по колену. — Может, и сгожусь.
Во дворе, провожая гостей, Игнат попросил Демочку:
— Ну, брат, давай-ка затянем нашенскую «Из-за лесу-лесу копий и мечей, едет сотня казаков-лихачей…» Ну? Ты же знаешь ее…
— Братка, не надо.
— Боишься. А? От казачьих песен отрекся, а?
— А чего бояться? В твоем доме теперь покой нужен. А про лихачей хоть завтра споем.
Долго не мог уснуть Назарьев и от выпитого, и от вскриков сына, и от того, что согласился на люди выйти — в колхоз. В колхоз… Вот когда пора пришла. Как же это? Вот уж об этом не думалось. А куда в такие годы подаваться? Помочь-то чего ж, можно. Люди кругом свои. Да и не воровать ведь пойдет.
В раскрытое окно долетела шуточная песня:
Узнал Игнат голос Демочки и молодого тракториста с окрайки хутора. «Провожаются дружки», — с легкой завистью подумал Назарьев.
Как-то на неделе утром Игнат взглянул на себя в зеркало — лицо его темное, жесткое, волос всклокочен, а в чубе что-то белесое застряло: перо из пуховой подушки или перины запуталось. Взял гребенку, начал вычесывать. Перо белело. Игнат вытянул шею, задышал на зеркало. Пригляделся, замер на мгновенье — не перо это было, а густой клочок седых волос.
Былые офицерские и войсковые земли, богатые поля, усадьбы помещиков и кулаков, просторные выгоны коннозаводчиков навечно перешли во владения трудового казачества. На земле донской уже насчитывалось около двух тысяч колхозов.
От ранней зари до позднего вечера трудились дубовчане на земле своей артели. В лугу по узким бороздам струилась меж грядок речная вода, по полям черными жуками ползли тракторы, оставляя за собою полосы вспаханной земли. На станах дымили кухни, гремели триера и веялки. По укатанным до блеска дорогам мчались подводы и автомашины.
Прихорашивался, молодел хутор Дубовой. Председатель Совета Ермачок каждое утро наведывался в правление колхоза, выколачивал у Василия Гребенникова тягло. Ермачок решил преобразить хутор. Под его доглядом комсомольцы и старшие школьники чистили и ремонтировали колодцы, ровняли дороги, засыпали землей овражки, корчевали колючий терновник, освобождая место под огороды. Чуваев Жора, глядя на занятых комсомольцев, напрашивался помогать. Он отчаянно месил ногами липкую глину и обмазывал облупленные стены школы, красил крышу.
За годы жизни своей Назарьев не видал такой вот страстной охотки всех хуторян от мала до велика. Будто все они долгие годы сидели сиднем, истосковались по делу и теперь вот, изголодавшиеся, накинулись на лопаты и вилы, ухватились за чапиги плугов. И ведь никто не стоит над ними с кнутом, не грозит выговором.