Делал все не торопясь, спокойно, как, бывало, в штреке шахты готовил буровую скважину или бросал в вагон глыбы породы. На железной плите уложил рядком перетянутые тесьмой толовые шашки.
На левом берегу шнырял фонарный лучик, ветерок доносил самодовольный раскатистый хохот.
Игнат выбрался на берег и пополз в мокрых штанах к канаве, разматывая бикфордов шнур. Полз, прислушиваясь, ему казалось, вот-вот заскрежещут гусеницами танки и пойдут с правого берета на крепкий Назарьевский мост. А он, Игнат, копается в вербочках, медлит. Скатился в канаву, выхватил из-за пазухи спички.
…Пелагея долго сидела в темной комнате, прислушиваясь к каждому шороху, подходила к окнам, глядела в черную ночь, туда, где мчится бегучая Ольховая. Звезды на небе прижмурились, раскаленный месяц резал острием Красноталовый бугор. Казалось, вот-вот задымится сырой краснотал, вспыхнет весь бугор.
И вдруг над вербами, над рекою всколыхнулось жаркое багровое зарево, дрогнул дом, задребезжали окна. Скрипнув, открылась дверь в коридор. Пелагею будто волной смыло. Упала она на пол, раскинув руки, зашептала молитву: «Господи, сохрани и помилуй… Господи…»
Стало так тихо, что слышно было, как в соседнем дворе завозились, заквохтали на насесте куры. Пелагея поднялась на колени, немо уставилась на холодно поблескивающий нимб богородицы.
Под окном надрывно захрапели кони, щелкнул пистолетный выстрел, другой. Мимо по проулку с гиком, руганью к берегу Ольховой скакали верховые.