— Ты говоришь, веселый парень! Веселенький! Вчера иду я домой — ну, провожал эту конопатую дуру, — вижу, в доме Антона-кузнеца свет горит. Подошел к окну — гомонят. И что бы ты думал — этот веселый парень читает какую-то газету. Да все про власть. Мол, долой всяких генералов-душегубов, хозяев. Конец войне. Прогнать Временное правительство. Во, гнет куда. А хуторяне наши — собрались все лодыри да выпивохи — глядят ему в рот, как попу на покаянии. И никакой он не племянник Антону. Залетный. Говорит не по-нашему. Как гусак гагакает. Кацап. Этот тамбовский на вечерушках вроде блажной, а там — за главаря. Обходительный. Умеет. Извините, простите… а по ночам веревки для нас вьет. Нынче вон у Семиколеновых работник ушел. Вот, а ты губы развесил. Веселый парень! Он, этот шутник, скоро на твоих глазах Любаву в кусты поволокет. Надо ему кровь пустить, он не таким шустрым будет.
— Надо бы… — согласился Назарьев, не совсем понимая, ради кого и чего старается Сысой.
Сысой перестал чинить всякие козни и насмехаться над Игнатом, будто подслушал совет Арсения «дать разок-другой в зубы». Сысой теперь при случае грубо одергивал мастерового, грозил:
— Эй, ты, тамбовский лыкошник, прикуси язык, а не то живо укажу дорогу на кацапскую сторону!
— Вы так хорошо знаете географию? — притворно спрашивал мастеровой и играл цепочкой от часов.
Девчата хохотали, усмехалась и Любава.
— Ты тут грамоту свою не выказывай! Зна-аю я твою грамоту.
— Все это было бы смешно, если бы не было… — Дмитрий оглядывал девчат, плечами пожимал. — Н-да, он пугает, а мне не страшно.
Сысой выплескивал, казалось, последний запас злости. На московский манер произнося жестко гортанное «г», кричал:
— Гниды гады голову грызут!
— А ты наголо побрейся, — спокойно советовал Дмитрий.
Игнат стал приглядываться к мастеровому и заметил, что приезжий уж не такой взбалмошный, непутевый весельчак. Иногда чужак отходил в сторону от гуляющих, взгляд его становился суровым, он уже не слышал никого на вечерке, в думах был занят чем-то своим.
Мастеровой Дмитрий пропадал на три-четыре дня, — говорили, что уходил на заработки, — потом опять заявлялся, балагурил, обсказывал недобрые новости соседних хуторов: какой-то работник подрался с хозяином, крестьяне самовольно распахали землю, казаки не хотят воевать, прячутся на чердаках и в сараях.
Демочка, всегда на игрищах сидевший поодаль от парней, где-нибудь у плетня, догадался о грозящей брату опасности. Как-то мастеровой очень развеселился, Демочка и подсунул ему под ноги ужа. Дмитрий чиркнул спичкой, поглядел на желтоголового, извивающегося у ног ужа, взял его за голову и под девчоночий визг швырнул в кусты.
У ворот кузнеца Антона дружки Демочки ставили чучело с рогами, выходили из-за угла на ходулях и выли по-волчьи. Дмитрий глядел на забавы ребят с усмешкою и норовил пристегнуться к ним в игру, чем смущал и обезоруживал ребятишек.
Сысой захаживался, зубами поскрипывал — не терпелось посчитать ребра чужаку, выказать свою удаль, да чтобы другим неповадно было задираться. Ощетинившись в одном споре, когда собралось много ребят, засучив рукава, кинулся он на мастерового петухом. Дмитрий изогнулся и ловко, чего не умел делать на хуторе никто, бросил Сысоя через себя. Вякнул Шутов и затих, не в силах пошевельнуть рукою или ногой. В темноте поблескивали холодные глаза. Девки сыпанули в проулки, через плетни на огороды и в кусты. Игнат не успел сообразить — лезть ему в драку или нет, как очнулся и замычал внук атамана, загребая пальцами дорожную пыль, потом закричал дурным голосом:
— Зарежу гада-а!.. Сожгу банду-у!.. — и зарыдал от обиды, поднимаясь на четвереньки.
Из девчат на игрищах осталась лишь Любава. Усмехаясь, она, довольная, похвалила:
— А красиво, ловко он кинул атаманского внучека.
С того вечера мастеровой в Дубовом не показывался.
Игнат зачастил на хутор. Он каждый вечер приносил Любаве сладкие пряники, грецкие орехи. Робко намекал о свадьбе.
— Такие, как ты, должны есть сдобные харчи.
— Это какая же я? — не совсем охотно принимая подарки, насмешливо спрашивала Любава.
— Ну, такая… видная.
Хвалить ее в глаза Назарьев не отваживался — не загордилась бы. Про себя не раз думал — станет она его женой, в шелка оденет, барыней сделает. Не косой и вилами ей махать, а по станице в дорогих красивых обновах разгуливать. Не один бы косил глазами, завистливо выспрашивая: «Чья же это красавица?» И кто-нибудь знающий подобострастно бы тянул: «Игната Назарьева женушка».