Посыпались на стол подарки: куски материи, свертки, деньги.
— Дарю бузивка и казачье седло! — вскричал дядя, выплескивая из стакана водку на круглый поднос с ломтями хлеба.
— Одеялку… детскую, — протянула его супруга.
— Сапоги и ружье…
— Шубу на стужу…
— Дарю ярочку…
Поднялся дед Игната — владелец станичной мельницы, маслобойни, строитель и хозяин моста.
— Отписываю мельницу-водянку, — сказал он. Хмель выдавил слезу. Дед потянулся к внуку, пощекотал мокрыми усами.
— Наследник!
— Прямой наследник! — хмельно ревели гости. Подошел отец, обнял.
— Наша взяла, сынок! Ты казаком держись! — И, не глядя сыну в глаза, признался: — Твоя мать тоже не из княгинь и не красавица. А жили — дай бог каждому. Пелагея — она пригожая, да и при тело девка. Почитать будет, мужа понимать. Живи с ней — вот моя воля.
Хотел Игнат спросить его: «Чего же ты, отец, и по сей день бегаешь на соседний хутор к своей полюбовнице Акулине? Дом ей выстроил». Да уж поздно было упрекать и гневить отца. И не водилось в роду Назарьевых такого — старшим перечить. Иной раз огрызнется отец на деда, а все же покорится. «А если подняться, вроде по нужде, и уйти?.. — подумал Игнат. — А куда уйдешь? Куда?»
А за спиной у двери говорок:
— В лихую годину затеялись, вот и пошло кувырком.
— С лица воду не пить…
— Ежели приглядеться — так она и ничего…
— Ну их к бесу, красивых. Они — норовистые.
— Самые пахучие цветы — некрасивые. Примечал?
— Хозяйственная, рукодельница…
— Стерпится — слюбится…
— Ну вот и сладилось, а не миновать бы драки и беды.
— Как сказа-ать…
— Чего гадать… Жизнь такая, что не угадаешь, что с тобой завтра будет. Мыкаются люди, а чего хотят, не знают.
— И правда. Слыхали, юнкер-то Арсений к большевикам подался.
— Любава с ентим… Митрием. В какую-то боевую дружину записалась.
— Повезло девке. На вечерки не ходила, а такого отхватила.
— Хе-хе, молодая, свежая… Не то что иные с детьми хватают, да всю жизнь мучаются.
Никиту Казаркина, как почетного гостя, отец посадил рядом со своей сестрой и подливал ему в стакан самогону. «Эх, Никита, не раз мяли тебе ребра за то, что лез в чужие дела, да, видать, не научили», — думал Игнат, глядя на довольного и порозовевшего валяльщика валенок.
А тот выпил и заорал:
— Заводи нашенскую! Казачью! — и тянул, тряся головою:
Колосков склонился над тарелкою, вяло ковырял в ней вилкою, ни на кого не глядел, будто сидел на поминках в чужом доме.
Колоскова-мать, такая же круглоглазая, как и младшая дочь, глядела на гостей с тайным страхом и покорностью.
Близость Пелагеи, запах ее тела не волновали Игната. Его раздражало ее счастливое лицо, веселый блеск серых круглых глаз. Ему было досадно и то, что эти гостя безотчетно и бездумно ломают ему жизнь. Зачем они собрались? Ведь у них, поди, не так было! А что можно поделать?
Не раз видал Игнат, как на свадьбах мать жениха непременно, подвыпив, танцует на табуретке, выказывая этим довольство невестою. Но мать Игната, будто уличенная в каком тяжком грехе, глядела на всех виноватыми глазами и тихо просила:
— Ешьте, гостечки. Угощайтесь на доброе здоровье.
Жених искоса поглядывал на невесту, а видал добрые лукавые глаза Любавы. Неужели?.. Как же это так?.. Как могло?.. Игнат все глядел в толпу, надеясь, что вот-вот выскочит Любава, захохочет, и все разом, будто была это свадебная шутка, загремят табуретками, заверещат. А Игнат, растерянный и счастливый, будет глядеть на свою ненаглядную невесту, пожимать ей руку, забыв о злой шутке.
Поднялся с рюмкою в руке отец Сысоя Шутова — хлипкий казак с курчавою бородой, — крикнул:
— Выпьем за то, чтобы генерал Корнилов навел в Петрограде порядок!
— Хвоста ему наломают! — засмеялся родственник невесты.
— Генерал Крымов застрелился. Слыхали?