Минуло с тех пор двадцать пять лет, а Игнат отчетливо видит ту давнишнюю свою свадьбу: суетливого раздосадованного отца, хмурого дядю с далекого хутора, подплясывающего богомаза Деяна… Поди, ни у кого такой свадьбы не было.
В передней глухо хлопнула ставня. Поднимался ветер. Сын Гаврюшка заворочался в постели. Пелагея мягко прошла к нему, поправила одеяло, легла.
Игнат повернулся на бок, вытянул ноги и почувствовал, как заныли плечи. Три дня назад, возвращаясь с окопов от Волги, нес он всю ночь на своих плечах раненого стонущего летчика до ближайшего хутора. Видел Игнат на закате дня страшное зрелище — высоко в небе два немецких истребителя подбили советский самолет. Задымил он, завалился набок. Летчик выпрыгнул из кабины, над ним распахнулся парашют. Немецкие самолеты, будто играясь, пролетали над летчиком, заходили сбоку, строчили из пулеметов. Обмякло тело под парашютом, упал летчик на землю и не ворохнулся.
И теперь еще видятся Игнату горящие глаза раненого и хриплый голос в темном сарае при расставанье: «Браток, подойди». Игнат шагнул к низкому сенному настилу, стал на колени рядом с хуторянкой, бинтовавшей летчику ногу. Летчик обхватил Назарьева слабыми дрожащими руками, заговорил: «Спасибо, браток. Век не забуду. От смерти спас. Скажи хоть, как звать?» — «Игнат я, — тихо сказал Назарьев. — Ну, поправляйся». И шагнул в предрассветную ночь.
Любава… Она стояла перед глазами. Вот ведь как судьба повернулась, какой трюк выкинула. Много лет Любава была будто за какой плотной ширмой, а теперь вот рядышком, за несколькими домами. Во флигеле ничто и никогда не напоминало о ней. Фату Пелагея либо сожгла, либо кому отдала, старые фотографии, должно, украдкой сунула сестре, имени ее никогда не произносила.
«Надо нынче наведаться к Фекле. Надо, — решил Игнат. — Как-никак свои мы, не чужие. На игрища ходили, в одной речке купались…» Поглядел на темные ставни. Когда же рассвет?
4
По хуторам и станицам серой гадюкой ползла разруха. За рекою Ольховой, за казачьими хуторами в поселках и городах переставали дымить фабричные и заводские трубы, замирали угольные шахты.
Чужие голодные люди брели по улицам и переулкам хуторов в поисках куска хлеба.
В верховьях Ольховой в слободах вспыхивали пожары — доведенные до отчаяния бедняки сжигали усадьбы помещиков. Горький дым пожарищ доползал до казачьих хуторов и станиц, сея смуту и страх.
В Николаевской по ночам стукотели подводы, скрипели волы. Станица притихла в непонятном ожидании. А вечером вдруг где-то взметнется ястребом в немую тишину разудалая песня и оборвется, угаснет за закрытыми наглухо ставнями.
Утром заскрипят колодезные воротки, загремят ведра. Бабы с совками зашныряют из двора во двор за жаром.
Опохмелялись Назарьевы в станице три дня — тихо, без песен и плясок. Дядя утром, наливая в рюмки, упрекнул племянника:
— Супротивничал ты вчера, не ложился в постель с женою. Насилу я с тобой совладал. Да… ничего. Назарьевы сдобных баб прилюбливают. Окно ты у тестя разбил. Хватил какую-то подковку со стены и швырнул ее. Аж стекла брызнули… Ну, не беда… Хе-хе… Мы, бывало, парнями и не такое вытворяли.
Игнат отмолчался. Ему хотелось одного — случилось бы что-нибудь в станице диковинное, необычное, чтоб затмилась и позабылась его женитьба. Закатился бы знаменитый генерал да речь на площади сказал, обновилась (случалось такое) у кого икона… Потянулись бы с хуторов богомольные. Хоть бы возгорелась эта самая революция, про какую давно поговаривают и многие поджидают. Прошумела по хуторам и станицам. Потом, может, и полегчало бы: заменили неугодных строптивых министров в верхах сговорчивыми, прогнали злых атаманов и назначили добрых.
Но, как назло, один серый и ничем не приметный день сменял другой без крика, без выстрелов… Прогремит, пробуйствует где-то разудалая компания, покричит пьяно песни и утихнет. Погомонят вечерами у плетней соседи — и опять все стихает до утра.
Назарьев попервости молчаливо и придирчиво обглядывал молодую жену, обвыкался в новом положении женатого. Оставаясь иной раз дома наедине с Пелагеей, ненадолго осваивался, жена казалась даже вполне ладной и статной — большие глаза, высокий лоб, густые волосы, завязанные на затылке в тугой узел. Ему хотелось погладить ее, пожалеть. Нравилось в Пелагее смирение, ее виноватые и добрые глаза, готовность всегда угодить мужу. Была заметна в ней радость, оттого что попала в невестки богатого дома, это чувствовалось во взгляде, в голосе, в мягкой покорности и доверчивости.