— Игнат-то как кочет ходит, туда же… — посмеялся над зятем шорник Колосков. — Любо на него поглядеть, когда он косит или копнит. А вот как он с шашкою… на человека…
— Да, вояки никудышные, — согласился Казаркин. — Один Кулагин обстрелянный.
— Ну, эти молодчики… — Колосков кивнул на Сысоя. — Идут за землю свою, за усадьбы. Это понятно. А Фомка с Мишкою?.. Куда их черт несет? Эх, голь перекатная.
Работящих парней, братьев Фомку и Мишку Болдыревых, редко видали на игрищах — не до песенок, не до гуляний им было в многодетной бедной семье. А теперь вот, багровые от выпитого, гарцуют на чужих конях.
— За компанию. Казаки ведь. Кровь горячая. Удаль показать хочется.
— Хорошо, когда провожают да встречают, — сказал отец Пелагеи. — Да вот серединка бывает тяжкая.
— Серединка с каждым днем менеет, и скоро ее совсем не станет. Дело понятное. Самый большой костер догорает, а они едут золу разгребать.
— Костер могет и перекинуться…
— Могет, конечно, ежели где бурьянок остался да ветерок дунет.
Худой перепивший парень в драных шароварах держался за стремя и по настоянию матери, слюнявя стекло, целовал икону и плакал.
— Вояка, — усмехнулся один из добровольцев.
Вокруг бородатого казака Конопихина, что с чердака сняли, толпились родственники, закрыв лицо руками, плакала навзрыд беременная жена.
— Не плачь ты по мне как по мертвому, — просил муж.
— Довольно мокрость разводить! — вскрикнул молодой пьяный казак. — Гордиться должны!..
— Осмотреть оружие! — скомандовал урядник Кулагин.
Зазвякали шашки, винтовочные затворы. В толпе заголосили.
— Старики! А вы тут порядок блюдите! — делал наказ Сысой, помахивая плетью. — А уж мы не дадим хутора в обиду. Грудью станем!.. — И расправил плечи. — Пластунов покосим, как молочай в поле. А если сложу голову за землю донскую, напейтесь на моих поминках и песню сыграйте «Ой, да ты, заря моя, заря белая, не раным-рано занималася…».
В первый оттепельный день небольшим отрядом в тридцать добровольцев под командой бывалого урядника и лихого рубаки Матвея Кулагина дубовчане протопали по назарьевскому мосту и выскочили на бугор. Сысой, задрав голову, рявкнул песню: «Эх, получили пуль-картечь, нам их нечего беречь…»
— За мной! Ры-ысью! — вскрикнул урядник Кулагин и молодцевато тряхнул огненным чубом. — Конопихин! Выше голову!
На строевом коне, с боевой винтовкой, шашкою, покачивался Игнат в седле, и грудь его распирала радость и гордость — пришла и его пора встать на защиту отечества. Сколько носил в сердце обиду-гадюку, носил один, скрывая боль, иной раз с потаенной завистью поглядывая на холостяков и мужей счастливых. А вот теперь — наравне со всеми. В разудалой песне вызванивал и голос Назарьева.
Из-за лохматых туч ненадолго продиралось утреннее солнце, играло на эфесах шашек и стременах верховых. Длинные тени то отставали, то обгоняли одна другую. Кулагин оглядывался, кричал, свирепея:
— Не сбиваться в кучу! Не вижу строевого порядка!
Ехать не поторапливались.
— Лоб под пулю завсегда подставить успеем, — твердил Кулагин. — Пройдем по хуторам, станицам, отряд наш крепше станет. Настоящий казак в такую пору не усидит дома. — Рассуждал на привалах Кулагин. — Добровольческая пойдет прямиком на Москву, мы — ей наперерез. Вольемся в армию достойно, с почтеньем. Вот так.
По утрам еще поджимали морозы, а в полдень чувствовалось, как тянет теплом из-за порыжелых бугров, от Азовского моря. Так было тихо и покойно, что Игнат забывал, где он и с кем он, зачем припожаловал в чужую степь.
Потом начали натыкаться на немцев, на рабочие дружины и уходили, не принимая боя. Отряд пополнялся новыми людьми: пристегивались из потрепанных банд, вливались по одному, по два по пути из ближних хуторов.
Боевое крещение Назарьева случилось на утренней зорьке, когда над балками и ярами плавал лиловый туман. В первой же неминуемой схватке — не успел Игнат и оглядеться — молодой увертливый красногвардеец изловчился и, падая с коня, ударил плашмя Назарьева по голове шашкой. Замутилось у Игната в глазах, свалился он с седла на ископыченную землю, обхватил руками голову, застонал. Бой был коротким и жарким. Над поляною висела синяя пыль, будто вспыхнул на ней костер и погас. Сознание к Игнату вернулось, когда уже отзвякали шашки, отщелкали винтовочные выстрелы. Поднялся Игнат, чувствуя, что кто-то топчется рядом. Как провинившийся ребенок стоял он, растопырив пальцы, поводя мутными глазами. Оглядел растерянно казаков. Коня рядом не было, увели его.