Впервые в жизни у Сталинграда увидал Назарьев воздушный бой. Взвывающие самолеты то опускались низко, чуть не касаясь земли, то взмывали в небо, чтобы с высоты обрушиться на неприятеля. Над землей дрожал гул. Это был бой огня и железа. Женщины-беженки с котомками за плечами замерли и долго глядели на отчаянно дерущихся в небе истребителей. Дети прижались к женщинам, вцепились в их подолы. Немой ужас в их глазах. Игнату припомнился февраль восемнадцатого, тот неудачный поход кулагинского отряда, поиски Добровольческой армии и случай… Тот случай: Сысой выгребает зерно из закрома у хуторянки… она стоит, окаменелая, голодная, боясь возразить, а дети, вцепившись в ее подол, с ужасом глядят на чужого злого человека…
Вчера Пелагея сказала, что в хутор заявился Матвей Кулагин. Отсыпается после долгой дороги. Где, на какой сторонушке бедовал так много лет?
5
Все ярче полыхало пламя революции, вспыхнувшее в сердце России. Искры его разметались в далекие темные уголки просторного государства.
Под ветром мятежного времени они смыкались, горели жарче.
Но с запада, юга и востока подули леденящие ветры интервенции, и притухали, гасли светлые огоньки, и возгорались вновь.
…Игнат открыл глаза. Над ним — камышовая запаутиненная крыша, вытертые до блеска столбы. На сучках клочки бычьей шерсти. В середине стены сарая — запыленное окно. Поскрипывала щелястая дверь. Пол устлан свежей пахучей соломою. Лежал он в объедьях в яслях. До подбородка накрыт ватным одеялом. Глядел и радовался. Стало быть, живой… живой… Пошевелил губами и услышал свой слабый невнятный голос. Живой. Самое страшное, что могло случиться, позади. Миновала смерть, пожалела. Попробовал было встать, ухватился за кол шатких яслей, но резкая боль стрельнула в плечо. Вспомнил недавнее… Бой… Глухое звяканье шашек, дикие вскрики и крупные белки глаз. Опять обдало жаром. И как в последнем бою, после удара, потемнело в глазах. Игнат со страхом, не смея пошевелить руками, начал проваливаться в какую-то темную яму. Не знает, сколько лежал он в полузабытьи, потом почудилось, будто кто-то затоптался рядом, шелестя соломой. И вдруг почувствовал чье-то прерывистое дыхание. С трудом разлепил веки и сквозь тусклую завесу увидел близко знакомое лицо. Черные кудреватые волосы… два темных глаза. «Любава… Она… Где это мы?.. Как случилось? Нет, нет, это сон, сон…» Игнат силился протянуть руки, но лишь застонал. Ласковый женский голос спросил:
— Ну, очухался? Открывай глаза, болезный. Не бойся. Свои тут.
Нет, не Любавин голос. Померещилось. Кто же это?
— Где я? — прошептал Игнат сухими губами.
— На хуторе Суходольском. Не думал и не гадал погостевать? Не бойся, свои тут. Мой отец и брат тоже на красных пошли. Думала, и не выживешь. Горел ты в жару. Много денечков и вечеров вот так рядком с тобою. Сижу и гляжу. От тоски начала про жизнь свою тебе рассказывать. А утром прибегу, схвачу за руку — горячая. Живой, стало быть. — Женщина вытерла платочком вспотевший лоб Игната. — И страшно мне и жалко…
У нее была такая ж коса, как и у Любавы, но темные глаза круглее, губы потолще. Лицо румяное. Голос приветливый. Должно быть, добрая она. Как он к ней попал?
— Ну, заговори, заговори… — попросила хозяйка. — Мне-то одной тошно. Молчишь ты, зубами скрипишь, да все какую-то Любаву зовешь. Женушка твоя?
Игнат вяло покрутил головой.
— Стало быть, жалочка?
— Нету… ее, — прошептал Игнат.
— Убили? Сволочи. А я вот и не знаю, вернутся мои или нет. Подались под Воронеж. Маманю зимой похоронила… — Хозяйка села на табуретку, голову склонила. — Ох, никудышный ты был. Зевал, как сом. Ну, думаю, похороню старика. И как звать-то, не знаю. Пригляделась, а ты — молодой. Жить да жить… Из соски кормила, как детенка. Ну-ка, давай повязку переменю. На счастье твое, на прошлой неделе солдатик бинты забыл и вату.
Обрадованная тем, что хворый открыл глаза и что это ее рук дело и кончилось страшное томительное одиночество, молодая хозяйка суетилась, рассказывала, не умолкая:
— Друг твой наказывал, выходи, говорит, его. Это настоящий казак, без подмесу. Ох, и много ж там ваших полегло. Гоняли хуторных могилки копать. Красных в одну могилку, а белых — в другую. А были и такие, что не распознаешь, какой он. Думала положить тебя в курене, да время такое, что власть меняется на дню десять раз. Будут, кому не лень, допросы чинить, — кто такой да как попал? А я ить и взаправду не знаю — кто ты и откуда?
— Игнат я… Игнат… Назарьев, — больной глядел на хозяйку — статная, проворная и веселая. Она в большом тазу мочила белые куски материи и листки подорожника. Потом легонько развязала слипшиеся бинты на плече и ногах, начала перевязывать.