Петрович негромко усмехнулся.
— Возраст — затейная штука. Иной человек до 100 лет небо коптит и никаких хворей не знает. А другой уже в 50 киснет, как старый сандаль. Каблук стоптан, подошва протерта, кожа ссохлась и потрескалась. В нынешний век, коли до пенсии дотянул — считай, уж долгожитель. А мне намедни 74 стукнуло. Так что насчет детишек — это вы того, завернули. Я нынче разве что Буратину выстрогать могу и то кособокого. Здоровья на раз чихнуть осталось. Силы уж не те. Зрение совсем никудышно: вилкой в пельмень попасть не могу. Так-то вот, робяты. Кончился мой запал.
— Даже старый орел видит лучше молодого индюка, — афористично заметил бухгалтер.
Директор, стоявший, выпятив живот и заложив руки за спину, чем отдаленно напоминал вышеназванную птицу (не орла, конечно) — посмотрел на подчиненного не самым благодушным взглядом.
— Индюк-то здесь причем?
— Действительно, — виновато кашлянул главбух. — Даже старый орел видит лучше молодого крота.
— Другое дело, — поощрительно кивнул шеф. — Ну, так что, не поможет землякам старая гвардия?
— Эхе-хе, — хлопнул руками по швам Петрович. — Что ж с вами делать. Пойдемте в дом, будем разбирать вашу бухгалтерию.
1941 год.
История с цыганами не прошла для Коли бесследно. Он понял, что взрослые бывают не только хитрыми, но и очень даже жестокими. А разве не жестоко отбирать у ребенка последнюю конфетку? Сладкое ведь в доме пропало — покупать его стало не на что. Отца у него не было (мама говорила: «служил на флоте, погиб в кораблекрушении»), поэтому рассчитывать на вторую получку не приходилось. Помощи от соседей хватало лишь на хлеб да кашу. Словом, наступила трудная, без конфет и пряников, жизнь.
— Мама, а помнишь, что говорил дяденька милиционер в участке? — спросил Коля, давясь сухой гречневой кашей.
— Ох, не береди мои раны, сынок, — вздохнула мать, убрав со стола посуду. — Я простить себе не могу, что подошла к этим цыганкам.
— Ты не виновата.
— Кто же еще, кроме меня?
— Самокат и я. Если бы не уехал, то заметил бы, как они в сумку полезли.
— Я сама должна была это заметить. Ты маленький, тебе играть положено.
— Во-первых: уже не маленький, а во-вторых: единственный в доме мужчина.
Мама открыла в раковине воду, принялась мыть чашки и ложки.
— Доедай кашу, мужчина. Хватит и на твой век забот.
— Ты тоже моя забота, и я не хочу, чтобы нас кто-нибудь когда-нибудь обманывал. Мы должны быть бдительными.
Мама перестала греметь посудой.
— Ты запомнил слова милиционера?
— Да, — кивнул Коля, облизав ложку. — И еще запомнил, что глаза всегда говорят правду.
— Может быть. Только, как ты ее распознаешь, эту правду?
— Надо тренироваться, — вскочил он со стула. — Я сам научусь и тебя научу!
Из большого, как сковородка, динамика, висевшего над кухонным столом, послышалась ободряющая веселая песня.
— Сходи лучше, погуляй, учитель, — улыбнулась мама. — Только не долго, вечер на носу.
Коля, надев сандалики, выбежал во двор.
Здесь возилась в песочнице малышня, прыгали со скакалками девочки, крутились на каруселях сверстники-мальчишки.
— Вы, как будто маленькие, — насмешливо сказал он, подходя к ребятам.
— А ты, как будто большой, — ответил вредный мальчик Сева, раскручивая деревянное колесо.
— Большой не большой, а на карусельках с первого класса не катаюсь.
Перешедшие во второй Глеб и Клим дружно спрыгнули с пузатых лошадок.
— Садись, Севка, теперь мы тебя покрутим.
— А че, сразу, я-то? — отошел тот в сторонку.
— Давайте лучше вот что, — сказал Коля, поворачиваясь к ним спиной. — Вы меня сзади хлопайте по плечу, а я буду отгадывать, кто это сделал. Кого узнаю, тот и становится на мое место, — он прикрыл глаза ладонью. — Начинайте.
Первый удар был сильным и звонким.
— Спорим, угадаю с одного раза, — сказал Коля, крутанувшись юлой.
— Слабо тебе, — хихикнул Глеб.
— Ты!?
— А вот и нет, а вот и нет! — весело запрыгали ребята. — Обманули дурачка на четыре кулачка.
Коля снова развернулся к ним спиной. Эта старая, всем известная игра, как нельзя лучше подходила для его тренировок.
Он пристально всматривался в лица друзей, пытаясь определить фальшь в их глазах. Иногда ошибался и тогда занимал место нападающего. Но тут же умышленно раскрывался и снова возвращался в исходное положение. Ребята потешались над его неловкостью, а он сверлил их взглядом, учась отличать ложь от правды.