В кабинете Инны Вишняковой шел очередной допрос. Занятие довольно скучное и малоприятное, особенно когда приходилось вытягивать показания из молчаливых свидетелей. Зачастую они ничего не видели, не слышали, не помнили. Старый афоризм: «Я свидетель — что случилось?» теперь казался совершенно несмешным и для многих непонятным. Общественная активность граждан давно канула в лету. Сегодня все жили по принципу: «моя хата с краю, ничего не знаю». И преступников это вполне устраивало (как и нетерпимость к доносительству).
Полынцев заглянул в дверь и собрался было ретироваться, чтобы не мешать работе, но Инна вдруг проявила неожиданное гостеприимство.
— Проходи, — сказала она, оторвавшись от протокола. — Я уже почти закончила.
Он на цыпочках обогнул полную с короткой стрижкой женщину и опустился на свободный стул у окна.
— Значит, вы видели, как они выносили большие сумки и садились в машину?
— Ну да, — вяло подтвердила женщина.
— А почему же «02» не набрали?
— Так почем я знала, что это воры? Это уж потом выяснилось, что пятую квартиру обокрали.
— Вы же сами говорили, что мужчины показались вам подозрительными?
— Ну да, говорила. А вдруг бы я ошиблась? Потом выписали бы штраф за ложный вызов.
— Милиция за ложные вызовы штрафы не взимает, — с гордостью сообщила Инна. — Лучше пять раз впустую съездить, чем одного жулика упустить. Так что в следующий раз звоните, не стесняйтесь.
Женщина ничего не ответила, но во взгляде ее можно было прочесть: «Вы бы поменьше в кабинетах сидели, а побольше по улицам ходили, тогда бы сами все видели. А то нацепляют на бока пистолетов и охраняют власти, да себя любимых».
— Ну, хорошо, — протянула Инна протокол. — Вот здесь напишите: с моих слов записано верно, мною прочитано… И распишитесь.
— Все, могу идти?
— Да, спасибо. До свидания.
Женщина, пыхтя, поднялась со стула и, одарив присутствующих укоризненным взглядом, вразвалочку вышла из кабинета.
— Кража? — кивнул на протокол Полынцев.
— А что у нас еще: кражи да грабежи, грабежи да кражи. Скукотища. Прокурорские хоть в убийствах копаются — и то веселей.
— Ничего веселого.
— Да, — спохватилась Инна. — Как голова-то? Давай я тебе чаю сделаю.
Соскочив со стула, она открыла шкаф, на нижней полке которого стоял чайник и посуда.
— А ты откуда про голову знаешь? — спросил Полынцев, наблюдая за ее движениями. Точнее, не совсем за движениями, их как раз видно не было. Полка, как уже говорилось, размещалась внизу, и девушка, нагнувшись, заслоняла ее своей юбкой. Вот на нее-то и смотрел, сканировал зеленым взглядом.
— Нашлись люди, рассказали, — ответила Инна, гремя посудой.
— Жираф донес?
— Нет, Мошкин.
— Это одно и тоже.
— Зачем ты так? Он без насмешек рассказывал. Мне тебя даже жалко стало.
С большим трудом верилось в то, что Мошкин мог говорить о ком-то без присущей ему колкости.
Во-первых, человек он вредный, а значит, при всем желании не умеет кого-либо хвалить или проявлять сострадание. Для него все вокруг олухи и недотепы, над которыми можно только подсмеиваться. Во-вторых, служил он в уголовном розыске, а сыщики на другие подразделения поглядывают с высоты птичьего полета (не все, конечно, но очень многие). И в-третьих, он ухлестывал за девушкой, в душе которой вряд ли захотел бы пробудить жалость к потенциальному сопернику.
Из этого следовало, что Инна сама прониклась сочувствием к пострадавшему и невольно приписывала другим такое же отношение. «Жалеет — значит любит», вспомнил Полынцев старую поговорку. Представлялся удобный случай проверить это утвержденье на себе.
— Жалко, говоришь? — спросил он, ища подтверждение своих мыслей.
— Ну да. Немного.
— А пожалеешь?
— А как насчет скромности?
— Скромность — мое второе имя.
— Я вижу.
— Серьезно говорю.
Полынцев не шутил, он действительно был скромен, а порой, если дело касалось прекрасного пола, и робок. Правда, случалось это лишь на первом этапе знакомства. Позднее, когда отношения заходили в интимное русло, он становился раскованным, а нередко и нахальным. В хорошем смысле этого слова, разумеется.