– Это с ним мы когда-то здесь промышляли, – сказал отец. – Вот тогда аммонитов было полно.
Отчего-то интерес у заграничных торговцев к подмосковному палеонтологическому материалу просыпался строго в слякотные и холодные месяцы. Белемниты собирали в ноябре, на другой год устойчивый спрос на аммониты держался в марте, в апреле, и с конца сентября – опять до поздней осени. Стало быть, каждое утро, без выходных: полтора часа электрички, час – автобус до поселка и семь километров до карьера пешком; вечером – все в обратной последовательности. А летом, когда могли бы благополучно и подолгу жить в палатке прямо на карьере, – летом ничего, мертвый сезон. От поселка, договорившись с рабочими, скоро стали ездить на техническом поезде по карьерной узкоколейке. Тепловозик с платформой и вагонетками тащился по странным, застывшим местам: по оврагам, по вывороченной земле, мимо сухих, стального цвета, суковатых или одноруких деревьев; и никогда никакого движения не наблюдалось в этом ландшафте – даже птиц. Еще через год отец специально купил подержанную “Ниву”, получил права – а заказов на здешние окаменелости уже не поступило: видно, заполнились магазины и в Старом, и в Новом Свете. С дальнего конца карьера уходила узкоколейка. Сегодня они с мальчиком туда не доберутся.
– Идем дальше, – сказал отец. – В каждом отвале может быть что-то свое.
– Тогда пошли за аммонитами, – сказал мальчик.
– Большими, как колесо?
– Не обязательно, – сказал мальчик. – Как ладошка.
– Твоя или моя?
– Как мамина, – засмеялся мальчик, ожидая какого-нибудь шуточного подвоха, и увернулся, когда отец хотел поправить ему кепочку.
– Все-таки, малыш, – сказал отец, – хорошего, целого аммонита мы вряд ли отыщем.
– Почему? – сказал мальчик.
– Они хрупкие. Не такие прочные, как белемниты.
– Ты же говорил, здесь есть аммониты.
– Я давно здесь не был. Аммониты нужно брать нетронутыми, прямо из того слоя, где они отложились. А он теперь под водой.
– Почему? – сказал мальчик.
– Карьер перестал работать, воду больше не откачивали, она заполнила все низкие места. Так всегда бывает. Это старый карьер. Ползал взад-вперед по рельсам здоровенный роторный экскаватор, размером с пятиэтажный дом, рыл яму, землю сыпал на другой берег. Большую часть аммонитов уже в ковшах перемололо. Но если и попали в отвал сколько-то невредимых, они целыми остаются, только пока спрятаны в земле. Едва покажутся на поверхности – дождь, ветер, просто сырость в считанные дни их разрушают.
Мальчик расстроился. Чертовы пальцы, что он успел собрать, показались ему вещью неинтересной, нестоящей, ненужной. А отец пустился рассказывать – в самом деле, забавно было вспоминать, передавать словами историю их веселого и удачного предприятия. Как сперва, по колено в воде, которую тогда хотя и удаляли, но недостаточно быстро, чтобы не оставалось вовсе, они копали тонкий слой с аммонитами как бы с торца, из карьерного разреза, и добыть таким путем за день удавалось совсем немного. Но со временем дядя Носов, у которого теперь собака Фима, сообразил, что за всякий, даже плохонький, аммонит им платят больше, чем стоит в Москве в самом раздорогущем коммерческом ларьке бутылка водки. С тех пор день начинался передачей трех бутылок бригадиру карьерных рабочих. Ему объяснили, что аммониты нужны для диссертации.
– А зачем столько? – удивился бригадир. – Они же все одинаковые?
– Это для вас одинаковые! – вдруг вполне натурально вспылил Носов. – Для неспециалистов, конечно, одинаковые! А мы изучаем видовую изменчивость. Внутри вида! Изменчивость! Вам понятно?!
– Да что уж, – сказал бригадир, почесал в затылке и больше вопросов не задавал. – Эй, Артур! – крикнул он, задрав голову. – Накопай-ка ребятам ракушек!
Гигантская стрела медленно проплывала над их головами, опускалась на новом месте. И огромный, с двумя десятками ковшей, ротор экскаватора неожиданно точными для такого мастодонта, чуть ли не грациозными движениями срезал ровнехонько, будто дерн, землю над аммонитовым слоем (в человеческий рост), обнажая черно-зеленый глинистый песчаник и хаос радужных, перламутровых спиралей, – песчаник держал их цепко, и с каждой раковиной нужно было повозиться, поработать ножом, прежде чем она отделялась наконец от породы…
Мальчик не слушал. Пакет сразу потяжелел и тянул ему руку. Мальчик опустил его, почти бросил на землю и пошел прочь.
– Что с тобой? Что случилось? – спросил отец вдогонку.
Мальчик не ответил. Отец пакет подобрал, вздохнул и двинулся следом.
Но за карьером, на открытом месте, мелкий, ровный, словно глазурованный песок так глянцево, шикарно сверкал, и видно было во все стороны далеко, будто с высокого речного берега, – мальчик забыл кукситься и на мгновение замер, переживая эту радостную безбрежность. Тут же его увлекли попадавшиеся на песке куски кремня необычных, натечных форм. А потом длинные петляющие цепочки следов, по которым легко читалось, чем был занят тот, кто их оставил: подкрадывался, убегал, ловил жука. Отец сказал: “Оттого, что эта земля напичкана остатками древней жизни, мне и на ней проще вообразить каких-нибудь первоптиц или мезозойских рептилий”. Он сумел определить по следам хорька, зайца и лисицу. Следов было так много, что отсутствие в поле зрения живых зверей казалось странным и еще подчеркивало общие неподвижность и безмолвие. Белый череп хорька, ставшего, наверное, добычей ястребу, и лапу с кусочком меха они нашли на отвале красно-бурой глины, не содержавшей никаких ископаемых.
– Что-то более позднее, – сказал отец. – Глина юрского периода черная или серая. Здесь было море, теплое мелководье. Потому столько живых существ. Представь, миллионы лет они тут паслись.
– Паслись! – совсем развеселился мальчик. – Они что, траву ели?
– Да нет, они ели друг друга, – сказал отец. – Планктон ели. Я, правда, деталей не знаю. Белемниты, по-моему, точно хищники. Ловили щупальцами всякую мелочь.
– Значит, – сказал мальчик тем особенно важным тоном, который отец любил до замирания сердца, – наверняка тут были и хищные динозавры.
– О! – удивленно сказал отец. – А ведь я однажды выкопал динозавра. Надо же… И совсем забыл.
– Плавающего? – спросил мальчик. – Или летающего?
– Может быть, плезиозавра. Не очень большого. Только он, зараза, быстро кончился. Хвост мы очистили, думали – сейчас пойдет самое интересное. А там разбитая тазовая кость, часть ласты – и все. То ли его еще живым кто-то перекусил, то ли потом в земле переломило.
– А куда ты дел хвост? – спросил мальчик.
– Куда-куда… – усмехнулся отец. – Продал. В Америку.
– Кто мог перекусить не очень большого плезиозавра? – рассуждал мальчик. – Очень большой ихтиозавр?
– Ихтиозавра тут, говорят, тоже находили, – сказал отец. – Но это давно. Мне рабочие рассказывали – череп у них под ногами так и катался, пока не рассыпался. Тогда цены не знали таким вещам.
– Я пить хочу, – сказал мальчик.
Уже наступил полдень, жара становилась тяжелой. Отец снял футболку и намотал на голову. Заставил мальчика перевернуть сетчатую кепку козырьком вперед. Нагревшаяся вода из пластиковой бутылки жажду почти не утоляла, а на губах оставляла дурной привкус.
Отвалы дальше пошли без кустика, без травы. Они стояли теснее, едва не перетекали один в другой. Мальчик представил, что нет ни поля, ни шоссе, по которому они сегодня проехали через десятки поселков, – но простираются, на много часов и даже дней пути, вот эти серые холмы, сухая земля, горячая даже сквозь резиновую подошву кроссовок, осыпающаяся под ногой. Мальчик знает из фильмов, что именно в таких условиях действуют настоящие охотники за динозавровыми костями. Поместив и свою фигурку в воображаемый пустынный пейзаж, он нашел его не тягостным, а вполне, по-своему, пригодным для жизни, почти уютным – если, конечно, будет где отдохнуть в тени и вдоволь холодной пепси-колы. Мальчик устал вглядываться в землю, тысячи белемнитовых ростров, перемешанных с глиной, замылили ему взгляд, он опускает глаза, и ему кажется, что под ним течет сплошная серо-бурая масса.