— Тебе жарко, — сочувственно произнесла бабушка. — А у меня почему-то всегда холодные руки. Игра кровообращения…
В вагоне было еще малолюдно, они приехали чересчур рано. Играла музыка, транслируемая по динамику. Первым делом бабушка выдернула шнур.
— Ненавижу радио, да еще в вагоне.
Ленивец поднял кверху морду.
— Хочешь пить? — забеспокоилась бабушка. — Ты слышишь, Асмик, он наверняка хочет пить!
— Ничего он не хочет, — сказала Асмик, ей было неохота бегать, искать для Ленивца воду и посуду.
Ленивец вскочил на скамейку и улегся рядом с бабушкой.
— Он худой, — заметила бабушка. — Это не только от возраста, но еще и от плохого питания. Буду кормить его рыбьим жиром. Да, да, — повторила она. — Мои собаки получают раз в день рыбий жир. Как ни говори — витамины!
Она с нежностью провела рукой по голове Ленивца.
— Я вызову на консультацию одну знакомую. Она у нас в Ереване большой человек — член бюро секции фокстерьеров. Она мне может многое посоветовать.
— Но ведь это не фокстерьер, — сказала Асмик. — Это явный дворянин.
— Ну и что с того? — удивилась бабушка. — Дворняжки самые понятливые собаки. Недаром их и в космос посылают…
В купе вошел высокий, осанистый старик, держа в руке букет белых, полурасцветших роз.
— Простите, — сказал он, глядя на собаку. — Я, кажется, совсем не туда…
Потом он увидел бабушку, и лицо его сразу просветлело.
— Сергей Арнольдович, — сказала бабушка, — вот не ждала!
— Дорогая Ашхен Ованесовна, — сказал старик, картинным жестом приподняв шляпу, — разрешите вручить вам…
Он протянул ей розы. Бабушкины глаза стали совершенно круглыми.
— Это еще что такое? — густым басом произнесла она, отталкивая от себя цветы.
Сердито обернулась к Асмик:
— Ты, надеюсь, помнишь академика Восковатова? Сергей Арнольдович, моя внучка.
Восковатов низко склонился над рукой Асмик.
— Счастлив за вас, — сказал он проникновенно, — что у вас такая чудесная, необыкновенная бабушка! Если бы вы знали, как она мне помогла в этот свой приезд, если бы вы только знали!
— Я попрошу вас, — строго сказала бабушка.
Он шутливо прижал руки к груди:
— Не буду, каюсь, никогда в жизни!
— А это вы примите, — так же строго сказала бабушка, кивая на цветы. — И никогда больше, слышите, никогда в жизни!
Восковатов улыбнулся:
— Помилуйте!
— Не буду миловать, ни за что, — сказала бабушка. — Вы же знаете, терпеть не могу всякие подарки!
— Но какой же это подарок, это — цветы, розы…
— Подарите их своей жене, она оценит.
На бледное, благообразное лицо Восковатова упала тень.
— У меня нет жены, дорогая Ашхен Ованесовна, она умерла пять лет тому назад.
— Тогда отдайте любимой девушке, — сказала бабушка.
Восковатов посмотрел на Асмик, как бы ища в ней защиту.
— Ну, скажите на милость, любимая девушка? Мне же шестьдесят восьмой минул…
— А, мальчишка, — безапелляционно заключила бабушка.
В дверях купе встала молоденькая, краснощекая проводница.
— Что, ваша собака не кусается? — спросила она.
— Еще чего, — ответила бабушка. — А вы что, собак боитесь?
— Очень, — призналась проводница.
Бабушка подняла кверху палец.
— Бойтесь плохих людей, — наставительно произнесла она. — А собак бояться не следует, ибо четвероногая подлость никогда не догонит двуногую.
— Великолепно сказано, — одобрительно заметил Восковатов.
Проводница оглядела сидевших в купе.
— Какие розы, — восторженно сказала она. — Одна к одной!
— Вам нравятся? — спросила бабушка.
— Еще бы!
— Так возьмите их себе. Сергей Арнольдович, преподнесите девушке розы. Вот кому они подойдут как нельзя лучше!
— Спасибо, — ошеломленно сказала проводница, — большое спасибо. Только зачем вы это мне?
— Сколько еще времени осталось? — спросила бабушка. — Клянусь честью, по-моему, мы сейчас отправляемся.
— Через шесть минут, — испуганно проговорила проводница. — Совсем забыла…
Асмик и Восковатов вышли на перрон, глядя на бабушку, стоявшую у окна. Бабушка громким басом приказывала Восковатову проводить девочку, то бишь Асмик, хотя бы до метро.
Асмик отвернулась, быстро вытерла глаза. В каждом расставании, даже в самом коротком, заключено зерно горечи. Ведь и короткое прощание может обернуться вечной разлукой, и тогда слово, сказанное наспех, и торопливый взгляд, и улыбка уже обретут в памяти иное, глубокое, ничем не изгладимое значение.