Володя был заботлив на диво. Уговаривал, словно маленькую:
— Надень шарф. Ты не забыла теплые носки? Смотри не промочи ноги…
Ходил с ней по лесу, держал под руку, ничего не говорил, и она не говорила. И была благодарна ему за молчание.
Изредка поворачивала голову, смотрела на него, каждый раз встречала его взгляд.
«Что? — спрашивали глаза Володи. — Как тебе?»
Во время обеда он пошел на кухню, принес стакан горячего, очень крепкого чаю.
— Сам заварил, как ты любишь…
— Не хочется, — сказала Асмик.
Он приказал строго:
— Пей. Чай — лучшее тонизирующее…
Соседи по столу усмехались про себя, но он ни на кого не глядел, только на нее.
— Что хочешь делать? Ляжешь спать или пойдем погуляем?
— Как хочешь, — отвечала Асмик.
— Нет, как хочешь ты…
— Тогда пойдем, — сказала Асмик. По правде говоря, она охотнее легла бы поспать, но ей казалось, Володе хочется погулять, а она любила делать то, что он хочет.
После обеда пошел сильный снег, все вокруг стало нарядным. Уже по-зимнему запахло морозной свежестью.
— Домой уедем с последним поездом, — сказал Володя.
В лесу было тихо, только слышались шаги его и Асмик в медленно оседавших над землей сумерках.
Асмик остановилась.
— Мне хорошо с тобой, — сказала она и сама удивилась. — Действительно хорошо!
Он кивнул.
— Я с тобой как с самим собой, ничего не надо скрывать. — Он приподнял голову, услышав карканье одинокой вороны. — Это, наверно, самое важное, когда легко и молчать и говорить.
Асмик не ответила. Все возраставшее чувство счастья охватило ее, и было боязно спугнуть его хотя бы одним словом.
Володя сказал, глядя перед собой на ровную, заснеженную дорогу:
— Знаешь, у меня мать красивая. Я в отца.
— Отец умер?
— Погиб на фронте. Под Вязьмой.
Он нахмурился.
— Самое страшное, когда тебя никто не любит.
— Как не любит? — возмутилась Асмик. — А я?
— Ты — да. Больше никто.
— А мать?
Он ответил, помедлив:
— Нет. Никогда не любила. Я ей был не нужен.
— Так не бывает, — сказала Асмик.
— Бывает. Она была красивая, и мужики за ней так и бегали, а я, сколько помню, все, бывало, один оставался. Она уходила, оставит мне поесть, сиди, скажет, никуда не ходи. Я говорю: «Не уходи, мне скучно», а она как заорет: «Навязался на мою голову, хоть бы тебя и не было!»
Его глаза были сейчас совершенно черными.
— Говорят, я злой, мрачный; знаешь почему? Чтоб меня никто не тронул, это как броня, потому что тронут — до меня все равно не доберутся; если надо, я еще и два и три раза отвечу!
Взглянул на притихшую Асмик, спросил потеплевшим голосом:
— Не боишься меня?
— Нет.
— Тебе и не надо бояться.
— Слушай, — сказала Асмик. — Это, наверное, банально, смешно, но я все равно хочу знать.
— Что ты хочешь знать?
— Как все это случилось? Ну, это самое, то, что ты и я…
Она оборвала себя, но он понял ее. Она хотела знать, когда он впервые осознал, что любит ее.
Он ответил серьезно, без тени усмешки:
— Думаешь, знаю?
Он не лгал. Много раз вспоминал: как это все было? Как началось?
Может быть, тогда, когда она, запыхавшись, прибежала в больницу, привезла коробочку с лекарством? Или тогда, когда сама, первая, привела его к себе дождливым вечером? Или тогда, когда плакала, видя, что ничем уже не может помочь своей больной?
Вот так вот стояла, большая, грузная, и, не скрываясь, вытирала слезы, а щеки и нос у нее были мокрые, и он не знал, чем утешить ее, и злился, и в то же время не мог не восхищаться этой бескорыстной душевной отдачей, и верил, знал, что так оно и есть, она не думает о себе, совсем не думает, а только об одном — как бы помочь, спасти, облегчить, — и теряется, когда ничего не выходит, когда все кончено, и плачет потом, никого не стесняясь…
Он повторил:
— Думаешь, знаю?
— А я знаю, — сказала Асмик. — К нам пришла Туся, в первый раз, как мы стали вместе. Пришла — красивая, обаятельная, а ты посмотрел на нее, сравнил со мной, я сразу поняла, ты меня с нею сравниваешь, и вдруг понял — я своя, самая родная. Правда?
— Думаешь? — спросил Володя. — Может быть. Не знаю. — Снова нахмурился. — Ты всем веришь. Так нельзя.
— Почему?
— Нельзя, — упрямо сказал он. — Возьми свою Тусю, к примеру. Себе на уме, даже очень.