Асмик медленно покачала головой:
— Нет, это не то. Она — неимущая. У нее ничего нет, и она ничем не дорожит, ей ничего не жаль, а у неимущих легко отнимается, это моя бабушка всегда говорит.
— Ты что, жалеешь ее?
— Я люблю ее. И знаю, что бы она ни сделала, я ей все прощу, потому что, ну как бы тебе сказать?..
— Инерция старой дружбы? — подсказал он.
— Нет, люблю ее. Потому и прощаю.
Асмик вспомнила: в первый раз она простила Тусе, когда, случайно придя к ней, увидела спрятанный на книжной полке портфель. Он был заставлен книгами, тот самый портфель, который, по словам Туси, пропал у нее, одна ручка осталась…
Но она ничего не сказала ей. Ни ей, ни Сережке.
Должно быть, Туся считала ее тогда легковерной, наивной, что ли? Пусть. А она все равно ничего не сказала. Ни одного слова.
— Я не могу так, — начал Володя. — Не могу быть таким щедрым.
— Чем это я щедрая?
— Всем. Хотя бы тем, что и сама не понимаешь этого…
— А ты разве не щедрый?
«Она не понимает, что я хуже ее, — подумал Володя. — В тысячу раз». На миг ему даже стало боязно: не потерять бы ее! Теперь она любит его, хотя и считает эгоистом, а все равно любит и, может быть, каждый день придумывает его себе по-своему, а он вдруг окажется хуже, куда хуже того, придуманного ею…
— Слушай, — начал он.
Она нагнулась, схватила в горсть снега, поднесла ко рту.
— Чем пахнет снег? Не правда ли, антоновским яблоком?
— Ангиной, — сказал Володя. — Фолликулярной или стрептококковой. Немедленно брось, слышишь!
Голос его казался особенно звучным в устойчивой тишине леса.
— Не кричи, я уже бросила…
Асмик с радостью вслушивалась в его голос, он казался ей самым родным на свете. Хотелось слушаться его во всем, словно не она, а он — старший, и делать все по его, и смотреть в его глаза, и видеть, как они улыбаются, сперва чуть-чуть, нехотя, потом, как бы оттаяв, светлеют…
— Ты пишешь матери? — спросила она.
— Она мне чаще пишет, — сказал Володя. — Жалуется, почему я редко пишу.
— Ты пиши, — сказала Асмик. — Матери надо писать. Она — мать.
Володя сказал сквозь зубы:
— Мать… Матери тоже разные бывают…
На скулах его, слегка порозовевших от воздуха, заиграли желваки.
— Теперь я ей стал нужен, она уже старая, отчим тоже хиляк порядочный, не сегодня-завтра концы отдаст, теперь можно и о сыне вспомнить!
Асмик тронула его за рукав:
— Не надо так…
— Надо! — сказал он. — Я — злопамятный. Ничего не прощаю, ни добро, ни зло!
— Как это добро не прощаешь? Разве можно добро не прощать?
— Можно. — Он повернулся, неуклюже обхватил ее голову руками. — Тебе никогда не прощу, слышишь? Никогда, пока жив. — Глаза его потемнели, сузились. — Ты вроде побледнела что-то. Не устала? Или замерзла, поди? Скажи правду, замерзла?
Насильно стянул с ее рук варежки, стал растирать ее ладони и пальцы.
Асмик смеялась:
— С ума сошел, зачем? Сейчас же тепло!
Он не слушал ее.
— Для нас, хирургов, руки — самое важное. Смотри, какие теплые стали — огонь!
Сжал ей плечи.
— Нет, ты все-таки замерзла. Пошли назад!
«Мне хорошо, — думала Асмик, шагая рядом с ним к дому отдыха. — Мне непростительно хорошо. Как никогда. Я купаюсь в его любви, как утка в воде».
Представила себе утку, которая плавает где-нибудь в пруду, плещется в воде, а кругом брызги летят, — не выдержала, рассмеялась.
— Ты что? — спросил Володя.
— Так, ничего. Я — утка.
— Какая утка?
— Обыкновенная. Серая.
— Нет, — сказал Володя. — Ты тигра. Самая настоящая полосатая тигра.
Он снял свою шапку-ушанку. Глаза его смеялись.
— Догоняй, тигра, ну, скорее…
И бросился бежать. Асмик рванулась, но вдруг, как бы вспомнив о чем-то, остановилась.
— Ну, что же ты? — Он помахал ей издали шапкой.
— Беги сам, я и так дойду, — сказала Асмик.
Последний поезд уходил в одиннадцать с минутами. В вагоне было совершенно пусто. Горели лампы. Скамейки отливали желтым восковым лаком. За окнами вагона была ночь.
— Мы — единственные пассажиры, — сказал Володя.
Асмик добавила:
— Последние. Больше никого не будет.
Она уютно пристроилась в углу, положила Володе голову на плечо, дремала, изредка, на остановках, поднимала глаза. Володя сидел не шелохнувшись, она снова закрывала глаза, на душе было впервые за все эти тягостные дни легко, беспечально.
На одной из остановок в вагон вошли двое — старик с собакой и молодой парень. Старик хромал, одет был в короткий, порядком изношенный ватник, а парень — краснощекий, с наглыми голубыми глазами, щеголял добротным пальто с меховым смушковым воротником.