— Что верно, то верно, — сказал Федор Иваныч, всегда и во всем соглашавшийся с женой, — Степа сказала, как припечатала.
— Нет, — сказала Клава, — горе у нее такое, ни с чем его не сравнить.
Невольно потянулась к Петьке, погладила его по голове, Петька надул щеки, отодвинулся от нее. Не любил, чтобы с ним при всех словно с несмышленым малышом обращались.
— Я думаю, она немного не в себе, — заметил Дмитриев.
— У нее, как когда, — сказала Клава, — когда в полном своем уме, а когда вроде помутнения находит…
— У нее, кажется, еще невестка была? — спросила Алевтина.
— Была. Уехала с дочкой, завербовалась и куда-то махнула на Север.
— Стало быть, за длинным рублем, — предположил Василий Куприянович.
— Должно быть, так и есть, — согласилась Клава, — а про старуху начисто забыла, старухе от нее вот уже который год ни строчки, ни весточки, ничего!
— Ты у нас счастливая, потому и добрая, — сказала Дуся, улыбаясь, как показалось Дмитриеву, немного насильственно, — все счастливые всегда добреют…
Клава тоже улыбнулась в ответ.
— Может, и так, не знаю.
— Ладно, давай споем что-нибудь, тряхнем стариной.
— А что спеть, Дуся? — спросила Клава.
Дуся подумала и начала:
— Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…
Голос у Дуси был пронзительный, очень тонкий, но пела она верно, ни разу не сфальшивила, крупные, походившие на сливы глаза ее повеселели, разгорелись.
Василий Куприяныч подхватил фальцетом:
Неожиданно дал петуха, засмеялся.
— Гляди, папа, надорвешь голос, в Большой театр не возьмут, — сказала Клава.
— И не надо, — ответил Василий Куприяныч не то сердито, не то обиженно, будто ему и впрямь грозило, что его не примут в Большой театр.
Дуся допела до конца. Нахмурилась, сжала губы.
— Ты чего? — тихо спросила Клава.
— Ничего.
— А все-таки?
— Гена «Катюшу» любил, помнишь?
— Помню.
Клаве вспомнилось, как это случилось. Дуся в тот день пришла на работу радостная, сказала:
— Геночка письмо прислал. Все у него хорошо, пишет…
И Клава невольно позавидовала ей: дождалась, получила письмо от мужа, а ее Алеша уже месяца четыре молчит…
Клава даже застыдилась сейчас тогдашней своей зависти.
Как все неожиданно обернулось!
Было это в марте, а в апреле, тогда как раз ранняя пасха была, Дуся собрала, как она выражалась, бабешник, позвала Клаву, свою сестру Ларису и соседку по квартире Анну Егоровну.
— Давайте, девочки, — сказала, когда все уселись за стол, — попразднуем, как умеем, отметим Геночкино письмо.
Лариса, толстая, с выкаченными коровьими глазами, решительно непохожая на красивую Дусю, удивилась:
— От Гены твоего письмо? Что, еще получила?
— Нет, не получила, может, на днях получу.
— Так ты же то, старое, с месяц, как получила.
— Ну и что с того? — сказала Дуся. — С фронта письма знаешь как долго идут?
— Откуда же мне знать? — спросила Лариса. Она работала на кондитерской фабрике «Рот-Фронт», мастером конфетного цеха, с мужем была в разводе и теперь уверяла Дусю, что ни за что не хочет снова выйти замуж. Но Дуся знала, что неправда все это, пустые слова, Лариса спит и видит увести из семьи начальника смены на ее фабрике, а он ни в какую, поскольку Лариса устраивала его во всех отношениях, но только не как жена.
Посидели, выпили вина, поели пирогов с грибами, грибной икры, заливной рыбы, Дуся была мастерица вкусно готовить, особенно у нее удавались пироги, тесто, словно пух, и потом в ту пору много продуктов можно было свободно купить в магазинах, еще года не прошло с начала войны.
После Дуся вытащила свои и Геннадия фотографии.
— Это мы с Геночкой в доме отдыха… А это мы с Геночкой на новоселье у свекрови… А вот мы в парке культуры…
Оживилась, раскраснелась, молодая, совсем как девушка…
Прозвучал звонок в коридоре. Анна Егоровна вышла из-за стола.
— Наверно, дочка с работы пришла…
Вернулась в комнату, села рядом с Клавой. Шепнула:
— Выйди ненадолго.
— А что такое? — тихо спросила Клава. Но Анна Егоровна ничего не ответила, только сжала ее руку.