— Иди спать, дочка, — сказал, — утром я тебя сам разбужу…
Взял ее на руки, положил на диван.
— Я про тебя напишу, — едва слышно пробормотала Маша. Спустя секунду она уже крепко спала.
Спал и Петька, по своему обыкновению, уткнувшись носом в подушку.
— Ложись, — сказала Клава, — а я пойду по-быстрому перемою посуду…
— И я с тобой, — вызвался Дмитриев.
Кухня была маленькая, тесная от столиков, со старинной дровяной плитой, с ведром для мусора, стоявшим в углу. Крохотная электрическая лампочка едва светила под потолком. Стены были закопченные и пол весь в жирных, плохо вымытых пятнах.
— Подумать только, я о нашей кухне, словно о царском замке, вспоминал, — сказал Дмитриев. — Думал, ничего лучше, красивее и уютнее в целом свете нет и быть не может!
Клава бегло улыбнулась ему и поставила чистую тарелку на стол.
— Давай, вытирай!
— Есть, товарищ начальник!
— Тише!
Клава кивнула в сторону коридора.
— Поздно уже, а ты во весь голос, люди-то спят…
— Не буду больше, — сказал Дмитриев.
Чьи-то шаги послышались в коридоре. Оба, и Клава и Дмитриев, обернулись.
Явилась старуха Квашнева. Все в том же темном платье, в каком сидела за столом, видно, еще не ложилась спать.
— Что это вы не спите? — спросила.
— Сейчас уберем всю посуду и ляжем, — ответила Клава.
Квашнева подошла ближе. Сказала, не отводя глаз от Дмитриева:
— А ты, малый, постарел…
— Как же не постареть? — спросила Клава. — Я, что ли, помолодела?
Квашнева, не отвечая ей, снова произнесла медленно, вдумчиво:
— Такой молодой был, видный из себя, а теперь… — Не договорила, махнула рукой.
— Какой есть, — улыбнулся Дмитриев.
Клава взяла горку тарелок, отнесла в комнату. Потом снова вернулась, стала домывать остальные. По ее лицу, по опущенным глазам Дмитриев догадался, Клава обижена на старуху за ее откровенные слова и, не жалей она старуху, сумела бы как положено ей ответить.
Квашнева полезла в свой карман, вынула из него что-то завернутое в бумагу.
— Возьми, Алексей, может, пригодится…
Дмитриев развернул бумагу. Большие круглые часы-луковица блеснули на его ладони.
— Что это? — спросил Дмитриев.
— Часы, разве не видишь? — удивленно сказала Клава.
— Это Павел Бурэ, — сказала Квашнева, — еще отца моего, старинные. Все для Вовы берегла, думала, он их носить будет…
— Да не надо, Полина Кузьминична, — сказала Клава. — Да что вы? Еще самим пригодится…
— Зачем мне? — спросила Квашнева. — А твоему и в самом деле пригодятся. Сама же говорила, что сменяла его часы-то…
— Спасибо, — сказал Дмитриев. — Большое спасибо…
Квашнева не ответила, пошла к дверям, на пороге обернулась, молча вглядываясь в Дмитриева, словно хотела еще раз хорошенько разглядеть его и получше запомнить…
Старые яблони
Летом она приезжает сюда часто. С утра уже появляется в этом замоскворецком нешироком дворике.
Сидит на скамейке возле ворот, худенькая, как бы истонченная временем, но еще крепкая на вид, хотя уже вошла в пору глубокой старости.
К ней привыкли. Иные проходят мимо, не замечая, но иные, их больше, останавливаются возле нее, перебрасываясь немногими словами.
Во дворе, в двухэтажном флигеле расположилось некое учреждение с длинным, хитрым названием, что-то вроде «Ремавтостройснабтрест».
Здесь, в этом самом флигеле, в котором нынче находится не то контора, не то трест, она прожила почти всю жизнь.
Без малого шестьдесят лет прошло с того дня, когда однажды зимой Таня переехала к Ване, во 2-й Бабьегородский переулок.
Крохотные две комнатки, оклеенные пестрыми обоями, низкие потолки, уютные печи, выложенные голубыми и белыми изразцами, окна глядят во двор, где растут кусты акации, одичавшая смородина и мелкая малина.
Как это все случилось?
Многое уже не помнится, только живет в памяти Ванин голос, его южный говорок:
— Я не могу без тебя, Таня.
— Я тоже не могу, — сказала она.
Шли они тогда зимним вечером по Калужской; сыпал снег, отсвет фонарей лежал на сугробах. Голубые тени то забегали вперед, то почему-то оставались позади, плелись, словно бы в чем-то виноватые…
Ваня остановился, вглядываясь в румяное с мороза Танино лицо, осторожно обнял, повернул к себе, прижался холодной щекой к ее щеке.
Так они стояли долго, а снег все сыпал да сыпал, оседая крупными, влажными, быстро тающими хлопьями на плечах, на заснеженной, насквозь промерзшей земле, на тяжелых ветвях деревьев.