Я же, вопреки тому, что говорила Роз, почти не менялась. Скорее всего, по двум причинам: во-первых, я не видела сановницу во время сеанса и не могла впитывать ее глазами, как она меня, а во-вторых, мне не хватало желания и упорства. Таким образом, ее обличье просто таяло, но кого, кроме ее родни, это могло огорчить. А поскольку незадолго до начала метаморфозы Роз как-то упомянула, что родители дамы давно скончались, то совесть моя была чиста.
Роз жила теперь в отдельных апартаментах, была причислена к особо привилегированным женам и окружена почетом, ее обслуживали по высшей категории, и она ни в чем не терпела недостатка. Обо мне она не очень-то беспокоилась, хотя силилась показать, будто любит меня и всегда рада видеть. Впрочем, я теперь предпочитала общаться с женой ответственного чиновника, по мере же того, как она столь искусно перевоплощалась в меня, мне все труднее становилось покидать ее, а под конец я часу без нее не могла прожить.
Позвонили родители, они требовали, чтобы я возвращалась домой. Мне было их ужасно жаль, я обещала вернуться, но, повесив трубку, ясно поняла, что никогда не смогу уехать в такую даль и оторваться от превратившейся в меня женщины, о которой буду тосковать куда больше, чем о своей стране и родителях.
Я пошла к Роз и, не вдаваясь в объяснения, сказала
— Устрой меня в штат прислуги при моей даме, я хочу навсегда остаться во дворце.
С тех пор как Роз достигла высокого положения, у нее вошло в привычку пристально и подолгу всматриваться в лица других жен, ставших ей ровней. В этом взгляде не было ничего дерзкого, в нем читалось скорее горькое недоумение и сомнение. Она норовила под любым предлогом напроситься к ним в гости и всякий раз не сводила глаз с хозяйки, все что-то искала и, к великому разочарованию, ничего ни в ком не находила. Так что она с большой охотой отправилась походатайствовать за меня.
В КИТАЕ — II
Как-то знойным летним днем некто Патен, никому не известный, самый заурядный на вид человек, одетый в стандартный костюм, с простым чемоданчиком в руке, прибыл в Пекин и прямо с аэродрома направился в филиал французской фирмы, в которой работал. Он взял в такси и проехал через весь город, неотрывно и безучастно глядя в затылок шофера, нимало не интересуясь видами за окном и не отвлекаясь на собственные мысли, каковых, собственно, и не было, — впрочем, этого он не сознавал, а потому не мог об этом пожалеть.
Так же, терпеливо, с отрешенным видом, сложив руки на чемоданчике — сама скромность и покорность, — он сидел в офисе пекинского филиала и дожидался коллегу; холодно и учтиво улыбнулся, когда тот наконец явился, а затем подождал еще немного, пока им займутся.
— Вам придется поехать в глубь страны, — сказал коллега, — в выбранный для тестирования поселок. Что у вас есть при себе для показа
Патен открыл чемоданчик и добросовестно перечислил
— Две репродукции Милле, словарь, статуэтка Родена, несколько банок консервов, полосатая футболка и три предмета женского туалета.
Коллега остался доволен. Он проверил, достаточно ли хорошо Патен владеет китайским, вручил ему конверт с деньгами и железнодорожным билетом, после чего Патен тактично встал и, не задавая вопросов, удалился. Он направился на вокзал, не обращая внимания ни на что, кроме необходимых ориентиров, не потому, что очень спешил, — просто в нем начисто отсутствовало любопытство, и такое поведение было естественным и неосознанным.
Дорога заняла целый день, но Патен не очень скучал и коротал время, прилежно считая и пересчитывая пятна на полу купе. Наконец он прибыл в поселок, где должен был проводить исследование рынка. Патен понимал, что ему поручили это важное дело просто потому, что волею случая он когда-то выучил китайский (в то время он подыскивал себе жену, и ему сказали, что наиболее прочными оказываются знакомства, завязанные на вечерних курсах восточных языков, а уж потом, женившись, он продолжал посещать занятия из усердия), — а вовсе не из-за каких-то особых его способностей; в фирме, как он прекрасно знал, его считали посредственностью, работником небесполезным, но и не слишком нужным, точно так же судил о себе он сам, и не без гордости. Ведь если, ценя не слишком высоко, его все же держали, если, хоть и со вздохом, но давали ему серьезные задания, значит, полагал Патен, он сумел сделать так, что фирма стала нуждаться в сотрудниках, без которых могла бы и обойтись, — их можно сколько угодно пинать, ругать и унижать, не боясь, что однажды ничтожное создание вдруг поднимет на тебя взгляд, и ты в нем что-нибудь такое увидишь, а потом будешь мучиться от стыда или жалости. Патен точно знал уж он-то ни при каких обстоятельствах не вызовет жалости и никому в голову не придет восхищаться тем, что у него нет эмоций, или уважать его за это. «Я почти не человек», — шептал порой про себя Патен, дивясь собственному равнодушию, безропотности и тому, что единственной радостью его спокойного существования была минута, когда он, придя на службу, благоговейно здоровался с начальником, который не удостаивал его ответом, тогда как его сослуживцы — и он это знал — получали от жизни массу других, самых разнообразных и удивительных удовольствий. «Да, я не человек, — думал Патен, — но мне хорошо, так есть ли кто-нибудь счастливей меня»