Сонечка Эспарбэ и теперь плакала. Крупные детские слезы заблестели на ресницах громадных глаз, освещавших все лицо, и таких хрустально-глубоких, что взгляд тонул в них, пропадал, и казалось, нет в них дна. Эти бездонные глаза умели быть в одно и то же время и детскими, и порочными, знающими, что такое острая, запретная ласка…
Отец Сонечки, генерал Эспарбэ, светский человек и забубенный кутила, командовал где-то в провинции кавалерийской дивизией. Временно командовал. И семья жила под Петроградом. Сонечкина мать, исхудавшая, высохшая от любви к мужу, былому красавцу, часто ездила к нему, а дочь валялась до двух часов дня на широченной кровати, кровати кокотки — не девушки, пила в ней крепкий кофе, курила, а затем лихач Семён подавал своего рысака, мчал барышню на станцию, и она уезжала в город. Там у вокзала поджидал ее лихач Артём. Сонечка швыряла ему золотые, носилась по городу, накупала всякой ненужной дряни, выслеживая «противного» Дабиженского, ревнуя его к этой фифке, которая «принадлежит всем»…
«Домашнее образование» Сонечки исчерпывалась французской болтовнею, да и то сомнительной, с грубыми ошибками, и чтением лёгких романов, которые перелистывались в постели.
Она продолжала сетовать на этого «дрянного мальчишку» Дабиженского, которого любит сама не знает за что, хотя он так вкусно целуется, и которого она желает во что бы то ни стало разлучить с Миташе-вой… Пусть выбирает одно из двух. Или она, Сонечка, или Миташева…
Княжна, всегда участливая к пестрым авантюрам своей младшей подруги, на этот раз невнимательно слушала исповедь Сонечкиного сердца. Эгоизм — всегда эгоизм, и собственные печали, даже самые крохотные, всегда кажутся больше чужого горя, как бы велико оно ни было.
А у Сонечки, какое же горе? Месяц назад она увлекалась пажом Солнцевым-Насакиным, кузеном Тамары и Дмитрия, сейчас она уверяет себя, что весь смысл её пустой и праздной жизни — в Дабиженском, а через неделю она уже увлечется Друве, Опатовичем или Конапатским. Благо все трое — безусые корнеты и напоминают розовых херувимов. Херувимов с гремящими палашами и в шпорах с малиновым звоном…
Приехали…
Лоснящийся, медно-красный, в скобку остриженный Артём лихо «подал» с наглым лицом.
— Здесь вася-ся, — крикнул он Сонечке…
— Мара, ты со мной? — спросила Сонечка.
— Нет. Я тороплюсь. Машину возьму.
— Домой на последнем? — крикнула Соня с кожаных подушек лихаческой пролетки.
— Может быть…
В «Семирамисе» Тамара ничего не узнала толком.
Княгиня Долгошеева твердила:
— Арестован, вот и все! А за что — неизвестно. Жаль. Очень милый и приятный молодой человек. Но, я думаю, это недоразумение. Хочу думать…
Тамара куда больше княгини хотела думать, что Агапеев стал жертвою недоразумения или ошибки.
— Ах, если бы скорей выяснить! — мучилась она.
Тамара вспомнила про своего двоюродного дядюшку Леонида Евгеньевича Арканцева. Он приходился кузеном её матери, урожденной Арканцевой. И хотя Леонид Евгеньевич прямого отношения к делу Агапеева не имеет, но это человек, пред которым открываются все двери. Стоит ему позвонить куда-нибудь по телефону…
Двоюродного дядюшку своего княжна не видела по крайней мере с год. Но что значит год для петроградцев, хотя бы даже связанных родственными узами? Они встречаются через год, как если бы только накануне расстались…
Княжна поехала в министерство…
20. Дядя и племянница
Арканцев, елико возможно, избегал дам-просительниц. В особенности молодых и красивых. Это любят дон-жуанствующие сановники. А он — терпеть не мог.
Такие просительницы дают легкомысленный тон департаменту. Молодые чиновники с видом заговорщиков улыбаются подозрительной украдкою. А челядь в сюртуках с форменными пуговицами, та уж скалит зубы до самых ушей со всей своей хамской откровенностью.
Вот почему осанистый, в тяжёлых, звеневших на ходу медалях, курьер, как цербер, охранявший кабинет Леонида Евгеньевича, встретил весьма и весьма сурово княжну Тамару.
— Если по делу, так на то секретарь у нас имеется… А его превосходительство заняты. — И, желая щегольнуть своей осведомленностью, курьер добавил: — Новый шифр составляют… Так вот, если к секретарю…
— Мне надо видеть самого Леонида Евгеньевича… Кажется, ясно!
Обладатель звеневших, как сбруя медалей, служил тридцать лет в министерстве. И ох, как наметался у него глаз! Он понял, что эта барышня, скромно одетая и в простом соломенном канотье с черной лентой, судя по манерам и властному тону, явилась к его превосходительству как своя, равная, и хочешь не хочешь, — докладывай…