Вовка был прав. Княгиня Долгошеева и всем видом своим, и певучим голосом — не речь выходила, а пение, — обладала каким-то секретом успокаивающе влиять на самые развинченные нервы. И всегда был у неё в запасе какой-нибудь любопытный анекдот, вынутый, как книга из библиотечной полки, из богатой впечатлениями и встречами жизни.
Вот и сейчас, обволакивая Тамару таким благожелательным взглядом своих южных глаз, Долгошеева предложила ей чаю. И когда камеристка княгини, смуглая, с резкими чертами испанка Мария внесла большой поднос с чайниками и удалилась молча, поджав губы, княгиня вспомнила:
— Ах, эта Мария! Она очень горда. В Париже мы познакомились с инфантом Луисом. Двоюродный брат короля Альфонса и сын инфанты Эулалии, той самой, что опубликовала свои знаменитые записки. Помните? Так этот Луис… Ему двадцать два года, и ростом он — гномик! Но когда этот гномик входит, почтенные дамы встают, встречая его глубоким реверансом. У него характерная, несколько отвисшая нижняя губа. И когда ему говорят, что это так называемая губа Габсбургов, он сердится. Он считает себя чистокровным Бурбоном без единой капли габсбургской крови… Я ожидала его к себе с визитом. И говорю Марии: «У нас будет ваш инфант Луис. Я вас представлю ему как его подданную, и вы поцелуете у него руку». Мария молча кивнула, и это вышло у неё как знак согласия. Могла ли я сомневаться? Является инфант. Мария, как вот сейчас нам, подаёт чай. Я и говорю Луису: «Вот одна из ваших подданных, монсеньор». Гномик протягивает ей руку. И представьте себе мой ужас, она не целует руку, а лишь ограничивается пожатием. Я готова была провалиться сквозь землю! Когда он ушел, я говорю ей: «Мария, как же вам не стыдно. Вы меня подвели. Отчего вы не поцеловали руки инфанту?» А она мне в ответ: «Сеньора принцесса, это противно моим убеждениям. Я республиканка». Слышите, как это вам понравится?..
Княжне понравилось. Она улыбнулась.
Но у княгини было еще кое-что в запасе об этом крохотном инфанте:
— Ежегодно бывает в Париже «Бал четырех искусств». Обязательная форма одежды — нагота. И всякий, кто хочет быть на балу, должен быть непременно голым. Допускается в виде исключения какая-нибудь легкая ткань. И вообразите, инфант Луис явился весь выкрашенный в зеленую краску. Произвёл фурор! И когда его спрашивали, что это такое, он говорил, что символически представляет собою лазоревый грот на Капри. Ну и вышутили же его за этот лазоревый грот… в газетах! Вот вам инфант Луис.
Княжна отошла понемногу. «Зеленый инфант» как будто развеял ее.
А виновник всех её треволнений и взаправду менял в поезде холодные компрессы один за другим. И так усердно, что через несколько часов красная полоса через всю щеку угасла, став бледно-розовой.
Гумберг, едва успев захватить чемодан, бежал, как был, вернувшись в гостиницу со своей злополучной прогулки верхом. В клетчатых галифе и высоких сапогах. Не успел переодеться и даже шпоры отцепил в автомобиле по пути на вокзал.
В «международном» не было свободных мест, и он кое-как — и за то спасибо! — устроился в купе второго класса в казённом вагоне. Из Вильно послал Флугу телеграмму в Берлин. Весь путь «гусар смерти» сидел у себя в купе. Завтрак и обед приносили ему из вагона-ресторана.
Все ближе и ближе граница… У небольшого полустанка, в двадцати минутах от Вержболова, поезд шёл замедленным ходом. Гумберг выбросил на платформу свой чемодан и вслед за ним прыгнул сам. Поезд ушел, а на пустынной платформе, с одиноко маячащей фигурою человека в красной шапке, остались под солнцепёком летнего дня чемодан и Гумберг.
Гумберг отыскал сторожа и, посулив на чай, просил раздобыть какую-нибудь подводу.
Через полчаса, тарахтя, подкатил крестьянский воз. Бритый, в длинных седых волосах и в белой, расшитой узорами свитке поляк правил маленьким шершавым коньком. На ухабах вместе с возом подпрыгивал щегольской чемодан. Гумбергу неудобно было сидеть на сбивавшемся сене, затекали ноги.
— Далеко еще?
— Недалеко, проше пана…
Расстилался плоский пейзаж с черной пахотою. Уходили по дороге жиденькие ветлы… В стороне обозначился фольварк, обнесенный высокой кирпичной стеною. На этот самый фольварк и держал свой путь Гумберг. Его встретил плотный немец в черной мягкой шляпе и с массивной серебряной цепочкою на жилете. Дымилась в зубах фарфоровая трубка.