«Господи…» – молила она, но не было рядом Бога, восседавшего на огромном Вселенском троне, не было Архангелов, взвешивающих на своих весах грехи, не было ангелов, что проводят еще не родившихся младенцев в новую жизнь, и этой жизни, загробной жизни, тоже не было. Ни рая и не ада. Ничего.
Фредерика не могла кричать. Эта невозможность оказалась последней каплей в ее невероятном положении. Чаша терпения переполнилась, треснула, взорвалась и в миг растворилась в темноте – так это представляла себе Фрида. И что она могла делать дальше?
Фредерика пыталась визуализировать, собрать разрозненные остатки памяти воедино. Она представила, как сильно, до боли зажмуривает глаза и приближается к подсознанию. Именно так она часто засыпала: отключала все свои надоедавшие мысли и ощущения, и отдавалась в волю бредовых фантазий. Находясь на грани сна и реальности, она всматривалась в разноцветные изменяющие форму и размеры круги за закрытыми веками, которые потом превращались в абстрактные и несуразные образы.
Сейчас стадия вращающихся, растягивающихся и сжимающихся, будто пространства, геометрических фигур была пройдена, и впереди мелькала картинка, которую Фредерике все никак не удавалось поймать.
Наконец, она зацепилась за хвост этой ускользающей кометы и вскарабкалась к собственным воспоминаниям. Даже не воспоминаниям, а обрывкам горящей кинопленки, на которых огонь пылающих турбин перемешивался с человеческой кровью, а рев умирающего двигателя – с криком тысяч умирающих душ.
Фредерика видела свою смерть.
Задыхаясь, она в ужасе распахнула веки и уставилась на охваченные пламенем сиденья самолета. Верещала сирена, воздуха не хватало, самолет кренило вправо и вниз, а когда Фрида повернула голову, то наткнулась взглядом на Оливера, с виска которого тонкой струйкой капала кровь.
И он тоже был мертв.
Фредерика снова закричала, но не слышала собственного крика.
Она снова падала.
Она в очередной раз разбивалась с самолетом.
И в очередной раз наступала темнота.
А все потому, что единственным, чего Фрида боялась больше всего на свете, была смерть.
***
Он же, наоборот, мечтал о смерти.
Где-то на севере штата Огайо лил дождь. По серым улицам расползались серые лужи, а серые люди стремились поделиться друг с другом своим серым могильным умонастроением. Отсчитывая серые минуты серого дня.
Единственным, кто не попадал во всеобщее движение Великой Серости, был Алфи-Мусорный-Бак, ходячая легенда городка Олдфорт.
В незапамятные времена, которые и вправду навсегда стерлись из его памяти, Алфи называли Альфредом и жил он вполне себе неплохо и в достатке, но однажды строители нашли на железнодорожных путях темнокожего мужчину без сознания с окровавленной головой. С тех пор вся прежняя жизнь стерлась из его памяти без возможности восстановления, а потом настала другая – с необходимостью бороться за выживание каждый божий день, чудом находить деньги на еду и создавать себе ту славу, о которой не смогут говорить без улыбки. Алфи-Мусорный-Бак. Живая легенда серого городка Олдфорт.
Алфи не был пьяницей, но деньги доставались ему очень тяжело. Он работал до тех пор, пока хватало сил, что в его сорок с лишним уже казалось проблематичным, а после – без задних ног заваливался в свою маленькую берлогу в подвале одного из домов на Сандаски-стрит.
Во всем Олдфорте не знали человека более трудолюбивого и улыбчивого, чем Алфи. Он работал помощником мусорщика, горбатился как проклятый и получал копейки, но вопреки всему мыслимому и немыслимому казался вполне довольным своей жизнью.
Алфи-Мусорный-Бак был настоящим счастливчиком. И не только потому, что родился в рубашке, но и потому, что был способен найти самые удивительные вещи в настоящей сокровищнице удивительных вещей – на свалке. Одной из его любимых найденных «драгоценностей» был скрипучий, но добротный велосипед, известный под прозвищем «Старина Спарки» и названный так в честь известного приспособления из книги старины Кинга «Зеленая миля». И про него точно так же, как и про его владельца складывали городские легенды. Так, однажды, патрулируя по улицам города на своем незаменимом друге, Алфи даже поймал воришку, стащившего у нерасторопной бабули сумочку.