Элизабет думала, что опущенные в пол глаза помогут ей спрятаться от более страшных вещей и более глубоких страхов, спрятанных в ней самой. И, конечно же, Лизи ошибалась.
Ошибались многие.
Только не Человек в черном.
– Роджер, тебя ждет клиент! Льюис, убери эту кастрюлю к чертовой матери, хватит вертеть ей у меня перед носом! Холден, ты с ума сошла? Этот старик Коген уже грозится засудить нас на полмиллиона фунтов, а ты не можешь принести ему чертов омлет?! Майер!
Мерзкий голос больно ударил по барабанным перепонкам, и Лизи поморщилась, вжавшись в стену. Тонкий серый свитер отлично подходил под интерьер обшарпанной кухни, позволяя маленькой худощавой фигурке слиться со штукатуркой, исчезнуть от вездесущих глаз и на секунду забыть о страхе. Увы, она чувствовала, что это слово слишком часто возникало в ее голове.
Даже сейчас, отрешенно опуская взгляд на устланную пятнами разлитого кофе страницу книги, единственной фразой, за которую ей удалось зацепиться, оказалось: "А ты? А ты боишься смерти, деточка?"
Дрожь ударила Элизабет по рукам, пальцы похолодели, и книга выскользнула из них, глухо брякнув о деревянный пол.
– Майер, черт бы тебя побрал! Пятый столик, ноги в руки и бегом!
Руки, руки, глаза, глаза, снова руки. Лизи терялась в этом хаосе телодвижений, взглядов, звуков ругани и слишком пошлого смеха, грязи и невозмутимого спокойствия у крайних столиков, бренчания проржавевших кастрюль и тихой музыки в большом зале, где принимали посетителей достаточно скромной по меркам большого города и достаточно мерзкой по количеству алкоголя забегаловке. В ней Лизи находила свое единственное пристанище и последнюю возможность существовать.
Взгляды, взгляды, взгляды, казалось, будто тысячи глаз прикованы в эту секунду именно к ней. Скользят быстро и неразборчиво, сверху вниз, снизу вверх, усмехаются, шепчутся, изучают. Ей бы стоило привыкнуть к этой работе, требующей постоянного нахождения на людях. Требующей милых улыбок и сдержанной сексуальности, требующей все, чем Лизи по природе своей не обладала. Но у нее не было другой жизни и приходилось мириться с этой.
– Вы выбрали, что будете заказывать? – тихо, с едва ли промелькнувшей уверенностью, сказала Элизабет, и мужчина в черном костюме вздрогнул.
Он не поднял головы, но Лизи удалось различить контур его улыбки, неестественно ровной и практически... идеальной. Элизабет залилась краской и потупила взгляд. Она никогда не встречала настолько совершенной внешности у людей.
– Мистер? – тихо повторила она. – Вы выбрали, что будете заказывать?
– Да, – наконец ответил он с прежней неестественной улыбкой и поднял глаза.
Элизабет попятилась. Взгляд серебристо-белых глаз пробрался сквозь ее кожу, мускулы, кости. Лизи ощутила невыносимый холод, от которого заломило руки и ноги, колени дрогнули и лишь чудо удержало ее от крика.
– Цезарь, пожалуйста, – спокойно сказал Человек в черном, чуть изогнув брови и создав маленькую морщинку на идеальном кукольном лице, – и чай.
Элизабет ничего не ответила, не кивнула, а лишь попятилась назад в сторону кухни, чувствуя на себе самый ужасный взгляд в своей жизни. Взгляд пронизывающий, уничтожающий. Взгляд изучающий.
Взгляд выбирающий.
И на секунду в голове Элизабет промелькнула мысль, что на вопрос о выборе мужчина ответил, что выбрал ее саму.
На пути обратно к пятому столику, Элизабет едва передвигала ногами и молила трясущиеся руки удержать относительно легкий поднос. Лизи до коликов боялась вновь предстать перед этим сверлящим, рубящим напополам взглядом, но то, что предстало перед девушкой в итоге, ошеломило ее куда больше.
Пятый столик был пуст. На нем лежала купюра, которой полагалось оплатить "Цезарь" и чай. Лизи удержала поднос одной трясущейся рукой, а второй испуганно коснулась купюры. Под ней лежала записка:
"Встретимся в Коконе, Элизабет", – гласила она.
Руки Лизи предательски дрогнули, и поднос со всем содержимым полетел вниз.
***
Улицы заволокло мерзкой мокрой темнотой. Элизабет едва переставляла ноги, бредя по сумеречной дороге, близящейся к ночи, небу без звезд и жуткому страху, который комом засел в горле у девушки и не позволял вдохнуть.
Ночь была слишком темным временем для нее.