Ерофей Петрович заёрзал на стульчике, потом перегнулся на бок фургона и замахал деду Затычке. Что он кричал, не было слышно, но ясно — торопился отъехать.
Митрофан Андреевич встал, подошёл к девушкам и сказал коротко:
— Спать! Отдыхайте! — Посмотрел на Настю и добавил: — Машину за народом надо прислать вечером.
Волей-неволей все подчинились бригадиру и разошлись по лесополосе. Автомашина уехала. Витя продолжал есть. А Митрофан Андреевич обратился к нему:
— Вечерком, Витя, вечерком поиграешь девчатам. Сейчас — спать.
— Безусловно, — согласился Витя.
— Лошадь-то как же упустил? — тихонько спросил бригадир, так, чтобы никто не слышал.
— Жавороночек бросился от коршуна под бороны. Я боялся: тронут — сомнут птичку. Ну и… отложил постромки. А Казарка — хвост трубой и — вдоль яра… Поймал!
— Кого — птичку?
— И птичку и лошадь. Птичку пустил… Дрожит в руках, бедняжка.
— А лошади полчаса без корма. Какой же им отдых так-то?
— А что ж, давить жаворонка? — удивлённо спросил Витя.
— Да не-ет. Надо бы и птичку не давить и лошадь не упустить.
— А-а! Попробовал бы.
— Ну, ладно. Пусть так. — Митрофан Андреевич вздохнул и неопределённо сказал: — Ох, Витька, Витька!
— Ну вот, опять — «Витька, Витька»! Я же стараюсь.
— Да я ничего, — примирительно и даже с ноткой ласки утешил его Митрофан Андреевич.
Мы договорились с Митрофаном Андреевичем об использовании второй половины дня. Ему — проставить вехи для начала сева на завтра, проверить работу тракторной сеялки на севе овса; остального времени еле хватит для повторного объезда поля и проведения учёта выработки за день по всем работам и каждому колхознику в отдельности. Мне — разбить под гнездовой посев два участка, расположенных близко отсюда, и выверить гнездовую сеялку на норму высева.
Митрофан Андреевич пошёл к мотоциклу и вскоре умчался по шляху.
Стало тихо. Все отдыхали. Слышно, как лошади жуют овёс: хррум, хррум, хррум… За яром равномерно, урчат тракторы. Я расстелил ватник и лёг животом вниз, подложив ладони под грудь, а щеку — на рукав ватника. Это — самое лучшее положение для отдыха в поле весной, когда ещё земля не прогрелась по-настоящему. Немало молодых агрономов, по неопытности, ложилось отдыхать на спину или на бок и потом отлёживалось в больнице месяцами.
…Уже и дрёма находила, когда я услышал тихий говор.
— От самой Польши? — спрашивал Витя.
— От самой Польши, — отвечал Прокофий Иванович приглушённым баском.
— И как же вы столько тыщ на конях проехали?
— Вишь, какое дело, ёлки тебе зелены… Мы, значит, отступали, а он напирал нам на пятки. Едем и едем, едем и едем: и день и ночь. Кони попристали, мы — тоже, харч пошёл никудышный. Одним словом, дело было, эх… ёлки тебе зелёные… Вспомнишь: сон. Прямо сон. Я в обозе, конечно, всю войну. Оружие у нас — одна винтовка полагалась. Бывало, едешь и на сижу спишь и на сижу ешь. Возьмёшь его, кусок хлеба-то, посмотришь, посмотришь, да ножичком и разметишь: это — на завтрак, это — на обед, это — на ужин. А на завтра — неизвестно. Иной раз и по два дни не евши. Да. А около коней, сам знаешь, сколько хлопот: много. Захудал я тогда здорово, но… ехать надо. То раненых везёшь, то амуницию, то снаряды: чего-чего только не возил я.
— А награду где получили? — спросил Витя.
— Это уж потом. Когда за Дон пришли. Тут мне перед полком благодарность была и, конечно, орден, как и полагается. Командир полка речь сказал нам в роте. «Вот, — говорит, — товарищ Филькин от границы Польши до Дона проехал на своей подводе и сохранил всё до последней супони. Сотни, — говорит, — раненых были спасены им при отступлении». Вот как он сказал… Конечно, все так, не я один. — Прокофий Иванович умолк, и разговор у них больше не возобновлялся.
Я задремал.
…Наверно, я всё-таки не спал как следует, потому что сквозь дрёму услышал голос Прокофия Ивановича. Он говорил громко, во весь голос:
— Витя! А ну-ка, побуди народ. Два часа ровно. Начинать надо.
Сразу же после этих слов Витя ударил «Марш футболистов». Люди вставали, потягивались, обмывали около бочки лица и как-то все разом приступили к работе. Только Прокофий Иванович ещё некоторое время ровнял постромки, поглаживал лошадей и вполголоса разговаривал с ними о чём-то. Наконец и он медленно повёл лошадей к боронам.
Я взял с собой на подмогу двух девушек и отправился на разбивку.
До самого вечера мы работали по подготовке участков для гнездового посева подсолнечника. И всё время беспокоил вопрос: что там с аварийным трактором ДТ-54? Хуже всего бывает, когда ускорение какой-либо работы не только не зависит от тебя, но ты даже не имеешь возможности вмешаться в исправление недостатка. Так и теперь: торчать над душой трактористов — бесполезно и, более того, вредно (они и без того из себя выходят), а ждать — терпение надо большое. Тут уж приходится делать очередное дело, а мозгами шевелить: что делать завтра, если ДТ будет стоять ещё сутки? Агроном обязан предусмотреть заранее: не сумеешь этого сделать — не агроном. И мы спешили дать работу гнездовой сеялке. Маленький У-2 здесь да два ХТЗ на зерновых сеялках — это уже немало, а с культивацией придётся навёрстывать ночами. В общем же, как бы я ни раздумывал, а бригада Каткова из-за аварии трактора сразу превратилась в «узкое место». Но ведь есть ещё две бригады. Что там? Такие вопросы волнуют агронома целый день. И всё же, если он не умеет отдохнуть в обеденный перерыв, не умеет во-время спать, не найдёт времени почитать, то — пропащее дело! Либо будет мотаться из бригады в бригаду, высунув язык, либо вовсе упустит вожжи из рук. Только с годами пришло убеждение: если ты приехал в бригаду, то на целый день, никак не меньше, — тогда предусмотришь здесь на несколько дней вперёд.