– Пол, извини меня. Я пошутил. Ладно?
– Ладно, – сказал я мрачно.
– Она, похоже, очень хорошая девушка. Я говорю это совершенно искренне, Пол.
– Она хочет уехать в Вашингтон вместе с нами, – неожиданно для себя сказал я. Я вовсе не собирался кому-либо рассказывать об этом.
– Она хочет что?
– Она хочет, чтобы профсоюз взял ее на работу. За то, что она принесла нам книги. Она может печатать, и с диктофоном, и вести финансовые документы.
– А как насчет работы здесь, когда мы откроем местное отделение?
– Нет, она сказала, что хочет уехать отсюда вместе с нами в Вашингтон. Подальше от Уиттберга.
– Я ее не осуждаю за это. Скажи ей, что она уже внесена в ведомость. Сейчас я могу оформить ее секретарем, а в Вашингтоне она сможет работать в стенографическом отделе. Хорошо?
– Хорошо, – сказал я, слегка ошеломленный. Все было улажено. Мне не придется маяться всю ночь, ломая голову над этим.
Глава 27
Я проснулся поздно и обнаружил, что нахожусь в комнате один. Я точно не знал, который час, но солнце стояло высоко, и мой желудок был пуст, так что я решил, что, должно быть, около одиннадцати. Послонявшись по комнате, я умылся, оделся; у меня было смутное ощущение пустоты, я хандрил и впадал в тоску. Сначала я не мог понять, что со мной происходит, что мне напоминает подобное состояние, но в конце концов понял. Это была хандра, связанная с концом семестра. Я тосковал из-за разлуки со своей студенческой компанией.
Однажды во время службы в армии я получил временное задание, особое назначение в обычно пустующий военный лагерь неподалеку от Цинциннати, в штате Огайо. Наш отдельный номерной армейский корпус готовил свой бюджет на следующие два финансовых года для утверждения в финансовой комиссии вооруженных сил при конгрессе. Мы составили карты всех позиций корпуса, у нас был список всех зданий на каждой позиции и всего оборудования в каждом здании, стоимость того, стоимость этого. И мы составили список наших заявок на новые здания и оборудование с восьми – десятистраничным обоснованием к каждой заявке. Списки были скорректированы, а обоснования отвергнуты, и мы их переписали, карты были признаны неточными, и их пришлось переделывать, колонки чисел были просуммированы и тысячи раз перепроверены – и на все это у нас было всего десять дней. Нас было около сорока человек, офицеры и рядовые срочной службы, которые работали по двенадцать или четырнадцать часов в сутки. В моей группе, из Сент-Луиса, было два капитана, полковник авиации, младший сержант и два рядовых 1-го класса, машинисты. Я был в числе последних. Эти десять дней мы жили странной жизнью, выдернутые из обычного распорядка, сгрудившиеся в тесном помещении, преисполненные сколоченным на скорую руку духом товарищества. Предстояло выполнить такой объем работы, изучить уйму возникающих по ходу дела вопросов, что было уже не до армейской субординации. Для нас открыли только три здания, поэтому офицеры и рядовые срочной службы жили в непривычной близости, вместе работали, вместе ели и – по воскресеньям, в единственный свободный день, – ездили в город и вместе напивались до полубесчувствия. Сейчас очень много говорят о бригадной работе – в правительственных учреждениях и в больших корпорациях, – но в большинстве своем это просто разговоры, способ приукрасить администрацию. В течение тех десяти дней на той проклятой заброшенной армейской позиции мы, сорок человек, действительно стали командой в подлинном смысле слова. И в последний день, я полагаю, мы все испытали чувство заброшенности, тоски и пустоты оттого, что нам приходилось расформировать нашу команду и вернуться к реальностям обычной службы. Полковник авиации уже не был тем человеком, который ввел меня в компанию, играющую на выпивку, в результате которой новичок оказывался пьяным под столом. А я для него больше не был юношей, научившим его во время одного из буйных завтраков петь “Ублюдок английский король”. Снова вернулась субординация; я был рядовой 1-го класса, а он полковник. И мы утратили черты индивидуальности. Я думаю, что это может служить лакмусовой бумажкой для настоящей команды: она способна выявлять индивидуальность.
Во всяком случае, я полагаю, что это тоскливое чувство пустоты всегда присутствует в подобных ситуациях. Всякий раз, когда люди работают вместе с таким же напряжением и единодушием над конкретным делом, завершение этой работы и распад команды – вещь печальная. И именно такая тоска, хандра и ощущение пустоты мучили меня в то утро, хотя в этом не было никакого резона. Быть может, команда и была создана, но у нее не было времени, чтобы успеть сплотиться в такую же группу, о которой я вспомнил. К тому же работа не была закончена. В действительности она только начиналась. Так почему же такая хандра? Уолтера поблизости не было – я предположил, что он уехал вместе с Флетчером и мистером Клементом к Флейшу, – ну и что? Не было разумной причины для хандры, говорил я себе, но тем не менее она продолжала гнести меня. Я дважды ополоснул лицо холодной водой, но тщетно, она оставалась при мне. Поэтому я оделся и пошел в соседний номер.
Фил сидел по-турецки на одной из кроватей и раскладывал пасьянс. Джордж конечно же лежал на другой, глядя в потолок. Они оба взглянули в мою сторону, когда я вошел, и Фил произнес:
– Спящая красавица.
– Вам следовало бы войти и поцеловать меня, – парировал я. – Который час?
– Полдвенадцатого.
– Остальные уехали к Флейшу?
– Ага.
Джордж приподнялся и спросил:
– Голоден?
– Умираю.
– Пошли поедим. – Джордж тяжело поднялся с кровати, подвигал плечами и обратился к Филу:
– А ты как?
– Я буду охранять форт, – ответил Фил. – Мне хватает трехразового питания.
– Ха, – улыбнулся Джордж, – поэтому-то ты такой тощий.
– Ха, – вторил ему Фил, – а ты – наоборот. Мы вышли наружу. “Форда” не было, и Джордж дал мне ключи от Флетчерова арендованного автомобиля, нового “шевроле”.
– Порули, дружок, – сказал он. – У меня больше нет прав.
– Хорошо. – Мы сели в “шевви”, я дал задний ход и выехал на дорогу в сторону нашей полюбившейся закусочной. – А почему у тебя нет прав?
– У меня их отобрали. – Говоря это, он улыбнулся.
– Почему?
– Я пытался задавить того парня. Мне не удалось, но коп увидел, как я заехал на тротуар, и они остановили меня за неосторожное вождение и сопротивление офицеру и еще за пару вещей. Так что они отобрали водительские права.
– Ты пытался его задавить? – Я не был уверен, серьезно ли говорит Джордж или подшучивает надо мной. Его широкое лицо снова приняло привычно сонное выражение.
– Я не заметил копа. – Он отвернулся и стал смотреть в окно, потом сказал:
– Мне нравится этот город. Я хотел бы когда-нибудь поселиться в маленьком городке.
– Думаю, это неплохо.
Он снова поглядел на меня с сонной улыбкой большого пса.
– Только не для тебя, – сказал он. – Не для тебя, дружок. Ты мальчик из большого города. Ты собираешься работать в нашем профсоюзе?
– Я еще не решил.
– Из тебя выйдет хороший работник, – сказал он. – Что ты собираешься делать с Килли?
– С Уолтером? – Я замолчал, пока парковался перед закусочной. – Ничего, – ответил я. – Что ты имеешь в виду?
– Я полагал, что ты должен ему устроить что-то вроде того, что ты сделал вчера с этой девушкой, – сказал он.
– С Сондрой? За что?
– Да, с этой, в типографии.
– Джордж, я не понимаю, о чем ты говоришь. Он пожал плечами и вылез из машины.
– Раньше я ошибался, – сказал он. – Пошли есть, дружок.
Мы ели, и Джордж рассказывал мне о своей работе партнером для тренировок в боксе в разряде тяжеловесов-претендентов. Он никогда не был спарринг-партнером для чемпионов, только для претендентов. Я раза два спрашивал у него, о чем он говорил в машине, но он уклонялся от ответа и продолжал изображать из себя благодушного и глуповатого, дружелюбного парня, напичканного анекдотами. Он изображал еврейского боксерского импресарио из Детройта в трехстороннем споре с негром – спарринг-партнером из Луизианы и итальянским профессиональным игроком из Бронкса, говоря при этом на идише, и это было на самом деле замечательно. Но на мой вопрос он так и не ответил.