Это он требовал у командиров дивизий, сражающихся на польском фронте, «без жалости, со всей германской твердостью, когда это диктуется необходимостью», расстреливать население. Это он «оберегая жизнь германских воинов», приказал использовать военнопленных для разминирования, разрешил и даже рекомендовал «в особых случаях, диктуемых необходимостью», гнать мирное население перед частями, идущими в атаку. Наконец, это по его приказу, вопреки правилам, сложившимся в веках, разрешалось «в случае тактической необходимости» переодевать германских солдат в форму неприятельских армий и забрасывать их в «такой маскировке» в тыл противника.
Это он, наконец, сотнями, тысячами, миллионами отдавал военнопленных гитлеровским рабовладельцам, которые под угрозой расстрела заставляли тех работать на военных заводах и выполнять подсобные работы в самой немецкой армии.
Все это обвинители и свидетели обвинения доказывают документами, в разное время подписанными самим Кейтелем. Обороняясь, Кейтель отрицает все, что можно отрицать. Припертый к стенке, соглашается: «Да, это, кажется, было. Было в самом деле». Но тут же обязательно добавляет:
— Таково было распоряжение фюрера. Я — солдат. Я должен был выполнять его приказы, даже если я с ними не был согласен.
Несмотря на свой импозантный вид, военную осанку, седые виски, он в сущности очень жалок, этот гитлеровский фельдмаршал. Жалок и противен.
Этот «старый солдат» в мундире высшего офицера, стоящий перед судом, вынужден признать, что за тридцать семь лет, проведенных в армии, он ни разу не участвовал ни в одном бою, всю жизнь околачивался в штабных передних, на адъютантских должностях. Именно за эти адъютантские черты, за это умение беспрекословно подчиняться начальству Гитлер надел на Кейтеля фельдмаршальский мундир и назначил его на высшую штабную должность. И он в нем не ошибся. Черты матерого потомственного хищника из кайзеровского рейхсвера, с младых ногтей воспитанного в духе древнегерманской воинственности, отлично сочетались в нем с бредовыми идеями нацистского громилы, мечтающего о создании мировой Германской империи «по крайней мере на ближайшую тысячу лет». Ну а отсутствие полководческих талантов с лихвой компенсировалось в нем способностью превращать войска в гигантскую разбойничью шайку и развивать в солдатах хищнические инстинкты.
Но при всем том он отличный актер, Кейтель. Н.а его форменном кителе ни погон, ни орденов. Но он по-прежнему сидит прямо, на вопросы отвечает кратко, четко, и вся его породистая стать — от проложенного по ниточке косого пробора до аккуратно подстриженных усиков — являет собой вид оскорбленного достоинства.
— Я — старый солдат. Мне должно не обсуждать приказы, а подчиняться им.
— Я всего только исполнитель, не игравший активной роли в войне.
Эти два тезиса, как бы представляющие главные козыри его самозащиты, он повторяет так Часто, что мы с Сергеем Крушинским стали их подсчитывать — и вышло, что слова «старый солдат», примененные к нему самому, он повторил в течение допроса двадцать семь раз и одиннадцать раз сообщил суду по разным поводам, что при таком-то и при таком-то обстоятельствах, находясь в приемной у Гитлера, ожидал вызова и потому не участвовал в решении вопроса.
Защитники же, играя на тех же козырях, дошли до того, что стали утверждать, будто расположение и доверие фюрера Кейтель завоевал вовсе не своим усердием в воплощении гитлеровских военных планов, а лишь тем, что при путешествии Гитлера по оккупированным территориям он играл на рояле обожаемого фюрером Вагнера и умело занимал дам на высоких приемах.
Но чем больше нажимают подсудимый и его защитники на спасительные, как кажется им, слова «старый солдат», тем меньше подсудимый на него походит. И перед судом, и перед мировой печатью вырисовывается образ типичного нацистского военачальника, человека без совести, стыда, чести, не только исполнителя, но и создателя планов агрессии, активного соавтора фюрера по внедрению истинно нацистских методов ведения захватнических войн.
Он очень осторожен в своих показаниях, этот старый гитлеровский вояка. Но все-таки он слишком Вильгельм Кейтель, и с языка его, в особенности когда он не читает отредактированные защитником показания, а отвечает на вопросы, срываются такие афоризмы: «Грабеж и сбор военных трофеев — это по сути одно и то же. Разница только в терминах», «Во время войны, естественно, ни один наш генерал не мог, да и времени не имел заниматься вопросами безопасности мирного населения. Это ведь и не его дело», «Жестокость. На войне это понятие чисто условное, ведь сама война — жестокость». Он защищается настойчиво, яростно. Но каким отвратительным становится его наигранное благородство, когда он, изобличенный обвинением и не видя выхода, не моргнув глазом, признает то, что несколько минут назад с гневом отрицал.
Во время допроса, проводимого советским Обвинителем, с Кейтеля слезают последние штришки благородного грима. Р. А. Руденко предъявляет фельдмаршалу его собственный приказ о борьбе с повстанческим движением в оккупированных областях.
Чтобы в корне задушить и пресечь недовольство, необходимо по первому же поводу, незамедлительно принимать самые жестокие меры, чтобы утвердить авторитет оккупированных властей… При этом следует иметь в виду, что человеческие жизни в странах, которых это касается, абсолютно ничего не стоят… Хороший результат от устрашающего воздействия возможен только путем применения необычайной жестокости.
Процитировав этот приказ, Р. А. Руденко спрашивает, приказывал ли он, Кейтель, своим армиям в борьбе с партизанами убивать мирное население, в том числе женщин и детей.
— Нет, — с гневом отрицает Кейтель.
РУДЕНКО: Я препровождаю вам этот приказ. Ознакомьтесь и скажите — вы его подписывали?
КЕЙТЕЛЬ: Да.
РУДЕНКО: Соблаговолите прочесть подчеркнутые мной строки, где говорится: «Войска имеют право и обязаны применять в этой борьбе любые средства без ограничения также против женщин и детей, если это будет способствовать их успеху». Вы нашли это место?
КЕЙТЕЛЬ: Нашел.
РУДЕНКО: Это слова вашего приказа?
КЕЙТЕЛЬ (глухо): Да, раз они есть в приказе… Я просто забыл об этом… Столько приходилось подписывать, что немудрено и забыть.
Он забывал такие свои распоряжения!
Чтобы дорисовать портрет этого гитлеровского лейб-стратега, приведу еще один диалог, который совсем свеж в памяти, ибо слышал его только вчера. Р. А. Руденко препровождает суду записку начальника германской контрразведки адмирала Канариса, который, сам напуганный масштабами зверств над советскими военнопленными, а главное тем, что слухи об этих зверствах распространяются на Западе, призывал ограничить произвол администрации концентрационных лагерей.
РУДЕНКО: Как вы, обвиняемый Кейтель, отнеслись к этому документу?
КЕЙТЕЛЬ: Я был согласен с мнением адмирала Канариса.
РУДЕНКО: Тогда я освежу в вашей памяти вашу резолюцию на этом документе. Вот она: «Здесь речь идет об уничтожении целого мировоззрения. Поэтому я понимаю эти мероприятия и одобряю их…» Подсудимый, это ваша подпись?
КЕЙТЕЛЬ (нимало не смущаясь): Да, моя.
Вот так мазок за мазком и снимался грим «старого солдата» с этого гитлеровского суперстратега, и в конце допроса он, этот палач Европы в фельдмаршальском мундире, предстал во всем своем истинном обличий — отвратительный, злобный, трусливый, как крыса, попавшаяся в капкан.
Вечером халдеи шумно обсуждали эту происшедшую на их глазах метаморфозу. Ни Геринг, ни Гесс, ни Риббентроп не возбуждали столько споров между нами, сколько этот фельдмаршал, пытавшийся прятаться под маской старого солдата, и в центр спора как-то сам собой выплыл вопрос об ответственности — юридической, моральной, человеческой. Выполняя тот или иной приказ, военный (будь он солдат, офицер) или штатский (будь он чиновник любого звания) — должен ли он при выполнении приказа вышестоящих чувствовать свою ответственность? Может ли он, смеет ли он выполнять приказ, сознавая его неправильность или преступность? Отвечает ли и если отвечает, то как за выполнение явно нелепого или явно преступного приказа? Должен ли он, получив такой приказ, его опротестовать или отказаться выполнить?