— Сегодня никто... Пока... Не надо падать духом...
Петров сидел сгорбившись, с закрытыми глазами, прижав лоб к ладони. Минуты через три он встал и твердо сказал:
— Так вот. Я думаю, что задача обратного перевода вашей памяти в память вашего оригинала все же принципиально разрешима. Здесь теперь будет разрабатываться методика этой операции. Ради ускорения дела я организую исследовательскую группу из толковых людей. Потом выполним обратный перевод. Ваш двойник будет взят под стражу. И над ним будет суд. А вас я сейчас выключу — чтобы не рисковать дальше вашей психикой. Все.
Я сижу перед открытым окном. Дует ветер. Треплет на столе исписанные листы бумаги. И за окном полощутся зеленые кроны. Это хорошо. Я очень люблю ветер.
Изменение настроения
После работы мне почему-то захотелось пойти к Сене Озорнову. Помню, что тогда у меня было плохое настроение. Такое плохое, что дальше прямо некуда. Мысли копошились мутными обрывками — о том, что вот уже полгода я не вылезаю из провала в своей теории праполя (наверное, вся теория полетит кувырком), о том, что ничего хорошего не выходит с Илой. Она меня не любит. И я ее не люблю. И о том, что нет во мне моей прежней целеустремленности. Я мысленно взглянул на себя сбоку. Идет, нагнув голову, сутулая фигура. Сутулая. И нет в ней сил распрямиться. Да и желания такого нет.
Я пешком взобрался на третий этаж. Дверь была распахнута.
— Отлично! — сказал Сеня. — Привет.
— Здравствуй, — уныло сказал я и подумал про себя, что непонятно, зачем я сюда забрел.
Он потащил меня в свой маленький кабинет. Сразу было видно, что здесь живет изобретатель. Везде светились лампы, что-то гудело. В окно торчали кронштейны лазерных антенн. Он усадил меня и сказал:
— Ну, выкладывай в темпе.
Я произнес первое, что пришло в голову:
— Намерен полечиться у тебя от меланхолии.
— Естественно, — сказал он.
— Почему естественно?
— Я и впрямь хочу тебя вылечить.
— О! Чудак-человек.
— Говори!
Что ж, я непрочь был поплакаться. Потянулся в карман за папиросами, но Сеня сказал:
— Пожалуйста, не кури, потерпи.
"Ладно, — решил я. — Не курить, так не курить". Я в последнее время со многим легко соглашался.
— Так что же стряслось? — поторопил Сеня.
Я начал с того, что тяжело в тридцать лет провожать молодость, и потом в течение пяти минут звучала моя скорбная исповедь. Не дожидаясь ее конца, Сеня стал расшнуровывать мои ботинки.
— Зачем? — спросил я.
— Так надо, — ответил Сеня и стянул с меня правый ботинок. — Говори.
Левый ботинок снял я сам. И одновременно продолжал исповедываться.
— Носки! — скомандовал он. Я понял, что надо снять носки и послушно сделал это, говоря:
— ...ибо мир стал для меня чужим, ибо я не увлечен жизнью, ибо я чувствую себя беспросветно ничтожным. Вот так. — Это были последние слова моей исповеди.
— Все ясно. И очень трогательно. — Сеня подсунул под мои босые ноги алюминиевые пластинки, от которых шли проволочки к усилителю, надел мне на руки маленькие блестящие кандалы, на голову накинул легкий латунный венец и сказал:
— Ты просто забыл кое-какие слова, у тебя в мозгу стерлись некоторые знаки и связи между ними. В общем, надо чуть-чуть подправить твою модель мира.
— Валяй! — сказал я. — Подправляй. Делай, что хочешь.
Он принялся крутить ручки на пульте в углу, и на его бледных щеках появились признаки румянца. Комната, со всем ее ненарядным убранством, обрела неуловимый дух уюта. Стены из фиолетовых сделались сиреневыми.
— Электрические розовые очки? — спросил я, чувствуя легкое пьянящее головокружение.
— Вроде того. Как фамилия твоей Илы?
Головокружение утихло.
— Такая же как моя. А что?
— Нет, девичья. Ты ведь ее приводил ко мне, будучи еще свободным человеком.
— Да, — сказал я, вздохнув, — Круглова. А что?
— Ничего.
Я подумал, что хорошая была пора, когда Ила была Круглова. И еще мне пришло в голову, что Ила, все-таки, до мозга костей Круглова. Конечно, Круглова, и только Круглова. Веселая, взбалмошная Круглова. Мне очень отчетливо вспомнилось, как давно-давно мы с ней приходили сюда, к Сене, как тут было славно, и как Сеня, провожая нас, спросил у Илы ее фамилию — тогда было непонятно, зачем. Пока я размышлял, он придвинул к стенному шкафу библиотечную лесенку и полез вверх. Это выглядело комично, потому что Сеня был довольно толстый.
— Полки защекочут твой живот и ты упадешь! — крикнул я ему. В таком духе я острил в дни своей юности.
— Никогда! — бодро отозвался Сеня, протянул руку, достал сверху какую-то коробочку и неуклюже, но лихо спрыгнул.
— Вот она, — сказал он, показывая мне вынутую из шкафа коробочку.
— Кто она?
— Твоя жена.
— Почему? — глупо спросил я.
— Здесь ее модель мира пятилетней давности. Но это хорошо, что она такая старая. В ней — сплошная молодость.
— Вот оно что! — Во мне зашевелился червячок ревности.
"Какого черта!" — подумал я, ибо вот уже два года ни разу ни к кому не ревновал Илу. Даже к Зяблику.
— Когда ты приводил ее ко мне, я ее незаметно списал. Помнишь, она надевала игрушечный кокошник и вертелась перед зеркалом? Это был хитрый кокошник. От него шли провода вот сюда...
— Ты, по-моему, врешь, — прервал я Сеню и тотчас успокоился, ибо подумал, что скрытный Сеня имеет обыкновение говорить чистую правду. И вспомнил, что я тоже от нечего делать примерял этот самый кокошник.
Тем временем Сеня открыл коробочку, вынул серебристую лепешку с записью Илиной модели мира, тщательно завернутую в прозрачную пленку, и стал аккуратно разворачивать ее.
— Осторожнее! — сказал я.
— Не бойся. — Он взял развернутую лепешку за края и вставил ее в черную штуку, похожую на почтовый ящик, на котором вместо таблички с объявлением о часах выемки писем находился черный стеклянный экранчик. Тотчас на экранчике запрыгали светящиеся точки и линии.
— Это двумерная развертка спирального обхода ее модели мира, — сказал Сеня. Он повернул что-то сбоку почтового ящика, и линии понеслись с космической скоростью, сливаясь в сплошное световое месиво, как в испорченном телевизоре. — Конечно, тут не вся ее память, но главное есть. Скорость развертки я поставил самую удобную для восприятия.
— Забавно, — сказал я и, опасаясь, что он пустится в объяснения, спросил: — ты понимаешь, что означает эта свистопляска?
— Нет. Никакой расшифровки пока нет.
"Вот и хорошо", — подумал я. Но Сеня продолжал:
— Впрочем, иногда достаточно эмпирического анализа. Кое-что, например интегральные гиперзнаки настроений, можно выделять, усиливать и даже передавать по радио, — он ткнул рукой в антенны, выставленные за окно. — Ты знаешь, что человек слышит кое-какие радиочастоты?
— Ну-ну, — отозвался я неопределенно, потому что ничего такого не знал. И тут мне показалось, что происходящее смахивает на вивисекцию, причем я и копия памяти Илы — подопытные кролики. Но я почему-то не злился, а, наоборот, испытывал благодушное настроение.
В самом деле, смешно: босой, орошаемый какими-то импульсами, в кандалах и венце, я сижу и смотрю, как бессмысленными пятнами мелькают передо мной моя жена, ее память, ее мир, разложенный на дискретные части, скопированная и расчлененная на эти самые интегральные знаки душа ее — душа той самой женщины, с которой я неделю тому назад расстался из-за идиотской ссоры. А рядом хлопочет трудолюбивый Сеня Озорнов — устроитель водевиля.
— Слушай Сеня, — сказал я, — объясни, пожалуйста, зачем идет этот дурацкий кинофильм. И вообще, почему я одет в эти доспехи.
— Так надо. Я же лечу тебя от меланхолии.
— Не вылечишь! — сказал я весело.
— Вылечу. Ты уже отрегулирован по отличному образчику себя самого пятилетней давности. — Он снял с меня венец, сдернул с рук кандалы и ногой пододвинул ботинки. — Обувайся!