Она была худой, костлявой, со свалявшимися волосами цвета белой шерсти, посеревшей от носки. Но на смуглом изможденном лице с вызовом и достоинством сверкали влажные глаза. Руки покоились на коленях, грубые, узловатые, похожие на спутанные клубки бечевки. Несмотря на жару, она была в потертом пальто, воротник из искусственного меха вылез, как от стригущего лишая.
Колышущаяся толпа глазела на старуху, но она никого не замечала, сидела, сгорбившись в шезлонге, за баррикадой мебели, гордая и неприступная.
На узкой лестнице пахло мочой и протухшей едой. Спертый, прокисший воздух жарко ласкал обнаженные участки кожи. Томми жил в комнате на втором этаже. Бейкс поплелся по коридору мимо безымянных дверей. До него донеслись обрывки танцевальной мелодии, притушенной стенами, и он пошел на звуки музыки. За одной из дверей женщина сварливым голосом распекала кого-то: «Думаешь, я такая дура, что тебе поверю?..» Вот и комната Томми. За дверью громко играла музыка.
Он постучал и стал ждать в плотной, как байка, духоте коридора. Открылась другая дверь, и голый по пояс мужчина вынес полное мусорное ведро. Он пошел к лестнице, оставляя за собой след из клочков бумаги и влажных чаинок. Поравнявшись с Бейксом, он улыбнулся небритым ртом и сказал:
— Ну и жарища, доложу я вам.
— Печет как в аду, — зевнул Бейкс и снова громко постучал — хозяин, наверно, ничего не слышал из-за включенной радиолы.
От духоты Бейксу сделалось дурно, он прислонил голову к дверному косяку и закрыл глаза. Тут же ему приснилось, будто он бежит вверх по эскалатору, идущему вниз, выбивается из сил, но остается на месте, не приближаясь к знакомому голосу, который говорит: «Привет, привет, старина Бьюк!»
Бейкс открыл глаза — в полурастворенной двери стоял Томми.
— Проходи, проходи, Бьюки, дружище! Тысячу лег тебя не видел. Когда мне передали, что ты придешь, я сказал себе: Бьюк снова взялся за старые проделки, а?
В комнате уже не гремела музыка. Поверх курчавой шапки волос Томми Бейкс разглядел скомканную тюлевую занавеску, старомодный фаянсовый кувшин и эмалированный таз на умывальнике. Бейкс с радостью отметил, что окно распахнуто. Даже Томми одолела жара. Обычно он целый день репетировал замысловатые па в черном смокинге, застегнутом на все пуговицы. Сегодня же Томми был в одной майке да отутюженных черных брюках, с которыми так и не решился расстаться.
Бейкс сел на край скрипучей двуспальной кровати. Томми запер дверь и, пританцовывая, подлетел к нему, маленькие ножки так и мелькали, ослепительная улыбка точно сошла с рекламы зубной пасты.
— Ну, ну, ну, дружище Бьюки, как поживаете, сэр? — Всегда он был весел, счастлив, все ему было нипочем. Он жил в мире воркующих саксофонов и всхлипывающих скрипок, иной мир существовал для него лишь постольку-поскольку.
— Все бы ничего, — ответил Бейкс, — только вот жарко и спать чертовски хочется.
Он стащил с себя пиджак, чувствуя, что рубаха прилипает к телу.
— Дьявольская жарища, — подтвердил Томми. — Последняя в это лето.
Он подошел к окну и отдернул тюль подальше в угол, уповая на сквознячок.
— Вода в кувшине есть? — спросил Бейкс. — Не плохо бы сполоснуться.
— Конечно, конечно, конечно, братишка Бьюк! — Томми привык изъясняться в ритме танцевальных мелодий. Фокстрот сменялся вальсом или военным тустепом, в зависимости от темы разговора. Он закружился по комнате, роняя капельки пота на пол.
— Когда ты кончишь паясничать? — сонно буркнул Бейкс.
— Смейся, па-яц… — заорал Томми, наливая воду в таз. Потом посерьезнел, перейдя на медленный, печальный блюз — Как идет дело, старина?