— Ну валяй, выкладывай все, да поживей!
Элиас водил мутным взглядом с одного сыщика на другого. Они казались ему далекими тряпичными чучелами, а не людьми.
— Видите ли, это невозможно, — он еле ворочал языком. — Я ничего вам не скажу.
Глаза у Молодого сделались плоскими и пустыми, как у пресмыкающегося. Он спрятал ручку в нагрудный карман, застегнул пиджак, встал и подмигнул Спортсмену.
Спортсмен спихнул Элиаса со стула, и тот снова грохнулся на пол. Его подхватили под руки и потащили по коридору в другую комнату. Эта оказалась попросторней, с несколькими столами, стульями и какими-то странными приспособлениями. Его усадили на стул, Молодой разомкнул наручники, завел руки Элиаса за спинку стула и снова надел наручники.
— Лучше говори, кафр, — зарычал Спортсмен.
Элиаса задело оскорбительное прозвище, обида оказалась сильнее боли и страха.
— Без толку, — сказал он им, — ничего вы не добьетесь.
— Послушай, — у Молодого срывался голос, — нам все равно. Будешь молчать — мы тебя прибьем.
Спортсмен ударил Элиаса кулаком в лицо. Он принялся избивать его методично, с близкого расстояния. Бескрайняя иссиня-черная пелена окутывала Элиаса, он почти радовался ей, она сулила забвение. Снова во рту был привкус свежей крови, голова отламывалась от шеи. Он медленно сползал в черный ревущий водоворот.
— Эй, мы не дадим тебе заснуть, — точно эхо, долетел до него голос Спортсмена. — Проснись, макака!
Элиас покачнулся и тяжело рухнул на пол вместе со стулом. Стул разлетелся на части.
Спортсмен выругался и обломком стула ударил Элиаса по голове.
— Торопись, макака, — Молодой задымил сигаретой, — или отсюда живым не выйдешь, понял?
Лежа на полу, Элиас уплывал куда-то. Одна надежда — забыться, потерять сознание — тогда он будет для них недосягаем. Его стойкость и решимость покоились на внутренней силе, выплавленной из страданий и жестокостей. Медленно кружащие над ним тени предков изгоняли из тела боль. Боль была уже не в нем, а вне его, как спутник, летящий вокруг его существа. В ушах звучало приглушенное расстоянием победное улюлюканье, звон щитов и копий, тысяченогий топот…
Истекавшего кровью Элиаса перенесли на другой стул, плеснули водой в распухшее, точно тесто, лицо. Кожа засаднила так, точно ее смочили кислотой. Вода вместе с кровью стекала по шее.
— Мы еще не так можем, — услышал Элиас чей-то голос.
«Думай о чем-нибудь, — твердила боль, — о том, во что веришь, например, о любви… Старый Тсатсу умер на придорожной груде мусора. Он лежал как чучело, выброшенное за ненадобностью».
«Он уснул навеки, отправился к предкам. Там ему будет лучше, чем на этом свете».
Люди пели гимны на угрюмом холме, ветер подхватывал их голоса, как сухие листья, и уносил прочь. Худой согбенный шахтер проковылял мимо, глядя на Элиаса мертвыми глазами. Он кашлял и харкал, болезнь пожирала его, как крыса сыр. «Он околдован», — кричали дети. Околдован?.. Еще один шахтер навеки погребен во мраке, глубоко под землей, под спудом камней и золота. Золото, желтое, мягкое, как замазка, превращающее людские сердца в безжалостную бронзу.
И снова его били. В глазах потемнело — на голову надели мешок. Его подвесили к потолку в причудливой позе, высоко подтянув согнутые в коленях ноги. Спортсмен включил какой-то прибор. Из туманной дали доносился барабанный топот ног по растрескавшейся земле, звон щитов и копий.
Молодой включил генератор, а Спортсмен поднес электроды к половым органам Элиаса.
Элиас закричал в мешке. Он предвидел насилие, но это уж чересчур! «Скажи, скажи им все!» — застучало в мозгу. Тело его извивалось и дергалось, точно сломанная марионетка. Тени предков топтались поодаль, собираясь в кучку; раскачивались перья, тряслись леопардовые хвосты. Солнце желтым фонарем висело в неприветливом небе, отражаясь молниями в кованых наконечниках копий. Его плоть горела и саднила, судорожно дергались руки и ноги, отказываясь повиноваться, трясясь и прыгая в жутком, причудливом танце. Тысячи червей извивались под кожей, рвались наружу, крича в кромешной мгле, а тени скользили по расплывчатому горизонту и кивали ему, звали его к себе.
Наконец сыщики сдернули мешок с головы. Перед ними предстала жалкая маска, раздутое опухолью лицо утопленника.
Они схватили его и потащили по коридору без брюк, в рваной окровавленной рубахе назад, в подвал, спустили его со ступеней, захлопнули тяжелую дверь, заперли ее на замок.
Край каменной ступени едва не рассек ему висок, но боли от этого он вроде и не чувствовал. Все утратило реальность, даже боль и горечь унижения. В опустошенном мозгу единственное слово хлопало, как рваная тряпка на ветру: скажи, скажи, скажи!