Но вот беженцы остановились. Передние увидели блестящие от воды гусеницы, а над ними два орудийных ствола. Черные зрачки пушек глядели прямо на них. А на дороге стояли русские с окаменевшими, почти черными лицами, с автоматами на груди и в такой же темно-серой мокрой одежде. Среди них раскосый азиат в мокрой бесформенной шапке и в немецкой плащ-палатке. В опущенной руке он держал огромный пистолет.
Ну вот, опять русские. Те самые русские, про которых им долгие годы долбили, что они недочеловеки, дикари, а то и просто звери. И что только уничтожив их под корень, великий рейх сможет существовать тысячу лет. В последние дни и недели долбили и другое: если русские придут, они расстреляют всех, кто попадется на глаза, оставшихся отправят в Сибирь на каторжные работы. В самые последние дни появился приказ Геббельса всем поголовно уходить от русских на запад. Они ушли, но там, куда они ушли, тоже оказались русские, которые проехали, не обратив на беженцев никакого внимания. И они пошли обратно. Домой.
Первым шевельнулся и подал голос пехотный сержант. Не спеша, демонстративно он спрятал «парабелл» в большую черную кобуру на животе, прикрыл ее плащ-палаткой и сказал:
– Айда портянка сушить.
Повернулся и пошел в дом. За ним потянулись юнцы-солдаты. На дороге остались лейтенанты, заряжающий и наводчик из ближней машины – оба длинные с ребячьими лицами, одетые в засаленные ватные пары, оба без шапок, лохматые. Из открытого люка машины по плечи высунулся механик. Его скуластое лицо было злым.
Беженцы зашевелились и, поворачиваясь друг к другу, тихо, кто робко, кто настойчиво, о чем-то заговорили. Потом сдвинулись с места. Впереди шли две старые, очень худые немки в каких-то плащах или балахонах, в огромных бутсах, а ноги тонкие, как спички. Сгорбленные, они несли набитые рюкзаки, одна вела за руку очень худенькую девчушку лет семи. Из-под шапочки у нее выбивались мокрые белесые локоны. Рядом шел, опираясь на палку, высокий тощий старик. За ним – остальные.
И у всех были до удивления одинаковые лица: у молодых, старых, детей – серые от холода, усталости, с глубоко запавшими глазами, с почти черными дрожащими губами. У всех в глазах страх, недоумение, растерянность и один вопрос: что сейчас будет?
Заряжающий Димка – так его звали в машине – стоял, свесив руки, в висках у него застучало, как в минуты опасности там, на передовой, во рту пересохло. Наводчик замер рядом и тоже внимательно смотрел на беженцев. Его мальчишечьи тонкие брови сдвинулись, губы были сжаты.
В последние месяцы на передовой они насмотрелись всякого. Видели и сами испытывали страх, отчаяние, гнев, видели муки раненых, своих и немецких. Наши мучались так же, но стонали меньше. Совсем недавно рядом с их машиной распластало крупным осколком грудь молоденькому солдату, он молча смотрел на всех вылезшими из орбит глазами уже из другого мира. Ему прикрыли шевелящееся, сине-красное с прожилками легкое откуда-то добытой белой тряпкой, а через минуту прикрыли и лицо. Но на передовой все это объяснимо. И те, и другие – солдаты! И война, война, будь она проклята! Но эти-то здесь причем? Эта девочка с сине-белым кукольным личиком. Эти две старушки с темными иконописными ликами, тощий старик, держащийся на ногах только с помощью палки. Он трясется от страха, от стыда и унижения, выпавших ему перед концом жизни. За что? Почему? И все другие – молодые, старые, дети? Им-то за что такие муки?
Беженцы подошли к крайней машине и все, как солдаты по команде, остановились. Старушки и девочка отделились от толпы и медленно приблизились к самоходчикам. Девочка смотрела вниз, прижимаясь к мокрому балахону, а потом совсем спряталась за него, видны были только посиневшие ее пальчики с грязными ноготками, вцепившимися в грязную ткань у колена старушки. Та окинула самоходчиков затравленным взглядом, увидела на лейтенантах погоны со звездочками, да и шапки у них были получше, и, глядя на них, заговорила. Просительно, сбивчиво, показывая рукой и глазами на домики, на беженцев, на свою девочку.
– Генуг, фрау, – прервал ее один из лейтенантов. – Коммен нах хауз. – Он махнул рукой в сторону домиков, потупился почему-то и быстро ушел через дорогу к своей машине.
В толпе беженцев загудели, зашевелились и торопливо пошли к домикам.
Последней мимо прошла молодая пара. Немец в светлом, но потемневшем от дождя плаще, одной рукой тянул за собою низкую белую коляску. Верх на ней был оторван. Другой руки у него не было, болтался пустой рукав. Его жена в чем-то темном, с большим, обвисшим на голове капюшоном, закрывшим все лицо, несла на руках малыша, завернутым от дождя в клеенчатый верх коляски. Проходя мимо, молодой немец окинул машину и самоходчиков долгим внимательным взглядом.